Жизнь, похожая на сказку

Я всегда поражаюсь той тишине и той благодарности, которые царят в зале во время моей второй сцены в момент исповеди измученной души. Сцена поставлена очень лаконично. Мы оба – я, Мадлен, и он, Шаррон, которого убедительно играет Павел Мисаилов, – почти неподвижны. Только сильный луч света освещает его и мое лица. Публике видно малейшее движение души. Мадлен измучена совестью, и главное, чего должен достичь артист в этой сцене, – не жалея себя, стать самым жестким судьей всей своей грешной жизни, страстно желать искупить свою вину… Сейчас, когда слова «покаяние», «раскаяние» людьми воспринимаются как старые, мне очень хочется, чтобы каждый человек почувствовал, что к этому стремится наша душа. И когда я чувствую, что зал замер в тишине, что малейшая игра может разрушить все, всем своим существом я устремляюсь к молитве о прощении, к искреннему покаянию. Я благодарю Шаррона, я благодарю Бога, людей, что мне позволено уйти из жизни и молить Бога о прощении. Если это прожить искренно, то такие сцены пробуждают в зрителях нечто забытое, похожее на таинство. На чудо. А это уже много, это не проходит бесследно…

В финале действие переносится в наше время, актеры репетируют пьесу Мольера, изломанно по-современному манерничая, Ширвиндт – Мольер декламирует из «Мнимого больного» и вдруг замолкает и останавливается на ходу, точно жизнь покинула его, точно на наших глазах улетает его душа. Становится страшно… Смерть прервала все… Актеры молча уходят. Зрители даже не сразу могут понять – разве может быть такой финал? На наших глазах что-то перестало существовать… Воцарилась тишина… Только Ширвиндт, уже никого не играющий, серьезным голосом произносит: «Седьмого числа такого-то года господин Мольер умер на сцене, играя Мнимого Больного», – и молча уходит со сцены. Наступает большая мертвая пауза… ни одного хлопка, тишина в зале, и через минуту на залитую ярким светом свободную сцену, под чудесную музыку, воспевающую актерское братство, бродяг артистов, выходят все, кто создавал этот спектакль. Рабочие сцены, музыканты, исполнители эпизодических и главных ролей. Я, переодетая после трагической сцены исповеди, уже не в черной старческой одежде, а снова в легком наряде – примадонна тетра Мольера, беру за руки Мольера и короля, и мы кланяемся нашему тысячному залу, который наконец взрывается аплодисментами. Может быть, потом кто-то нас будет ругать, кто-то будет с нами спорить, а кто-то просто задумается о жизни актеров, которые стоят на сцене и не мыслят свою жизнь без нее, без этого счастья быть вместе, вместе проживать любовь, предательство, триумф, покаяние… В одну из таких минут, играя спектакль под Новый год, я, сжимая руку своего партнера – Александра Ширвиндта, в душевном порыве не удержалась и сказала: «Спасибо за счастье». А сейчас, рассказав о спектакле, о своих товарищах, о своем театре, я уже осознанно говорю: «Спасибо за счастье!»

Три примадонны на сцене

  Все вбираю я в себя, В сердце, полное огня.  

Е. Образцова

После «Мольера» возникла достаточно большая пауза. Мне было уже за восемьдесят, и, в общем, я понимала, что теперь в смысле хороших ролей мне мало что светит. И это справедливо – раз такой возраст, то надо или играть роли, которые подходят по возрасту, или быть спокойной, ни на что не претендующей, и ожидать счастливого случая.

Казалось бы, памятуя о прежних дружеских отношениях, общении накоротке, мне несложно было бы попросить Александра Анатольевича Ширвиндта ввести меня в какой-либо спектакль, но я не могла прийти к нему и сказать: «А я бы хотела вот то сыграть или другое». Абсолютно ничего. И вдруг однажды он вызвал нас с Аросевой и говорит: «Я хочу, Верочка и Олечка, чтобы для вас был сделан спектакль».

Мы безумно обрадовались. С Олей я за пятьдесят лет не играла вместе на сцене, в одном спектакле. И подумала: мы столько лет работаем в одном театре, у каждой из нас своя судьба, и вроде как даже на репетициях уже не видимся, а тут вдруг будет что-то совместное. Как хорошо!

Это «что-то» возникло у режиссера Романа Григорьевича Виктюка.

Вызвали меня на первую читку. Я пришла очень взволнованная. Олечка тоже, но она пьесу уже читала и сказала, что хорошая. Пришли и Виктюк, и директор, и мы в комнате у Александра Анатольевича приступили к читке пьесы Альдо Николаи «Реквием по Радамесу».

В ней три героини – две бывшие оперные примадонны и поклонница. Находятся они все в одном доме престарелых. И так как я понимала, что это делается для нас с Олей, я навострила ушки, чтобы что-то такое в пьесе понять.

Правда, в этом же кабинете совершенно для меня неожиданно появилась наша русская певица, актриса, женщина, во всем великая и во всем прекрасная, Елена Образцова. Я была рада этому и подумала, что, наверное, ей просто интересно, потому что она уже играла у Виктюка в спектакле «Антонио фон Эльба». Но так как я не вникаю подробно в то, что меня не касается, я не стала задумываться о причинах ее появления.