Жизнь, похожая на сказку

А другой мой партнер – по пьесе мой первый муж, создавший меня как актрису, – это актер Олег Вавилов. Я с ним уже давно играю спектакль, который поставил Юрий Васильев, – «Однажды в Париже». Он замечательный актер. Как-то раз я даже пришла к нему за кулисы хвалить его за Каренина. Он играл в Театре на Малой Бронной в постановке Житинкина «Анна Каренина». Евгения Крюкова играла Анну, но я запомнила именно Каренина – так он мне понравился, мой Вавилов. По спектаклю он не являлся героем-победителем, но его стать и благородство, с каким он держался, необычайно привлекало. Редко играют Каренина так, чтобы его можно было любить, а в вавиловского Каренина зритель влюблялся. Мне лично он в спектакле нравился больше Вронского. А в «Роковом влечении» Олег играет слугу. В прошлом он был моим мужем, блистательным, очень удачливым режиссером. Вавилов играет очень здорово, без нажима, и в то же время по-мужски жестко. Его затянутость в мундир как будто бы подчеркивает, что он никогда не нарушит правил приличия. Ни горе, ни страсть, ни несправедливости не заставят его выставить напоказ собственные переживания. В фильме «Бульвар Сансет» его роль подана крупными планами, и хорошо видишь всю мимику героя: как он ревнует, как ему больно, как он скрывает свои чувства. На сцене же крупного плана нет, а есть лишь возможности божественного голоса и интонации актера, самой стилистики роли, избранной им, – того величия, которое он никогда не потеряет. Да, он работает не пойми кем: то ли моим слугой, то ли моим тайным мужем, о ком я, как говорится, никому не докладываю. Олег играет этого человека подчеркнуто трагически, немножко преувеличенно, но это органично для такого полусумасшедшего служителя искусства, потому что он в общем-то, есть маска. Маска великого режиссера, у которого, по большому счету, не состоялась ни личная, ни творческая судьба. И он живет воспоминаниями прошлого и прочно хранит их в своей душе, а потому всю унизительность своего настоящего положения переносит с издевкой, понимая, что бывшая жена сейчас приходит к нему за утешением. И он готов выполнять ее капризы, потому что он – ветеран своей страсти. Вавилов почти гротесково играет величие своего героя. Каждый плевок ему в душу он обращает в трагифарс, в произведение искусства. Но делается это не явно, завуалированно. Его загадочность, внутреннюю мощь и несогласие с тем, что происходит, недюжинную силу – это моя героиня в нем чувствовала и понимала, но укрощала, потому что привыкла укрощать.

Я очень люблю сцену, где невольно моя героиня признается в любви, она впервые почувствовала, что влюбилась в этого автора, который помогает ей создать сценарий о Саломее. Это момент, когда я говорю, что надо послать наш сценарий на киностудию, и остаюсь наедине со своим соавтором, оживившим меня во всех смыслах. Появление молодого мужчины в доме уже хорошо для героини. Значит, есть ради кого быть красивой, есть кому показывать свои фильмы, перед кем восторгаться собственной игрой и собственной молодостью. Идет какой-то расцвет всего ее существа после вынужденной жизни затворницы.

И когда мой партнер и соавтор по сценарию говорит о том, что уезжает, меня это поражает совершенно, как если бы объявили, что завтра начинается война. То есть я живу себе в свое удовольствие, и вдруг он мне сообщает: «Мы закончили сценарий, все в порядке, спасибо большое, я уезжаю. Если что-то надо, вы мне позвоните».

Я в ужасе сознаю, что моя ожившая жизнь – женская, актерская, всяческая – кончается. Я в это поверить не могу и начинаю его мягко просить. Я привыкла, что если я прошу, то мне уступают. Но он этого не делает. Я в отчаянии говорю, что буду платить огромные деньги, только пусть он не уезжает ни в коем случае, потому что я не мыслю уже себе жизни без него. Ведь иначе я снова стану затворницей – снова не для кого будет одеваться, снова не о чем мечтать. А это смерть. И вот я уже приказываю, потом понимаю, что это нехорошо. Хлынули слезы отчаяния, и я встаю перед ним на колени, умоляю, чтобы он не оставлял меня. А уж там будь что будет – неважно. Важно, чтобы он был, чтобы было ради кого жить, с кем мечтать. Чтобы жизнь закипела и я себя чувствовала бы той же двадцатилетней красавицей.

И когда он, чтобы успокоить меня, говорит: «Да, я останусь, только мне нужна свобода», – господи боже мой, какое огромное счастье возникает! Да, пусть будет свобода, пусть будет что угодно, но он останется в этом доме, будет ради кого жить, будет кому говорить: «Вот эта сцена такая, а эта – другая», то есть продолжит кипеть жизнь творческая и женская.

Поэтому мой первый крик издали: «Я вас…» – хотела сказать «люблю», но осознаю, что это не надо произносить, и добавляю: «благодарю». А потом понимаю, что, оказывается, люблю, и говорю тихо: «Спасибо». Прежде всего за счастье испытывать это. Мое «спасибо» уже относится не к тому, что он остался, а к тому, что я чувствую, ведь если жить и не чувствовать ничего, то можно и умереть, пожалуй, – особенно жалеть-то нечего.