Жизнь, похожая на сказку

Раннее утро, две мчащиеся по пустому шоссе машины. Прозрачность лесов и полей, пение птиц, голубое небо, наша молодость… Андрюша – добрый, остроумный, веселый, бесшабашный, рядом Таня – хорошенькая, дерзкая, уверенная в себе, позволяющая себе быть капризной, диктующей и в то же время влюбленная, нежная, с огромными темными глазами.

Остановились на ночь в одной из гостиниц. Мы с Таней устроили костюмированный вечер, оделись как можно смешнее. Тут были и мужские пиджаки, и высокие сапожки, и шляпы с импровизированными шарфами. Мужчины хохотали, а мы себя чувствовали превосходно – это и было, наверное, счастье молодости…

Тогда же в Сочи как-то в откровенном разговоре Андрей сказал мне следующее: «У меня такое ощущение, что вы себя загнали в какой-то единственно придуманный образ, в присущую вам какую-то радужность, от чего окружающие люди приходят в тупик, думая, что вы играете это. В юности такая радужность, благостность естественна, в зрелом возрасте это кажется противоестественным, надуманным. Может быть, это ваша суть, но выглядит как неправда. На сцене вам мешает и некоторая аккуратность, приглаженность…»

Слова довольно жесткие, и не мне судить, прав он был или нет. Для самой себя – я органична. Моя «радужность» идет, вероятно, от характера отца, он был религиозным человеком и, как я уже писала, необычайно добрым, скромным и внутренне благородным. Я же живу в самых сложных психологических переплетениях, но стараюсь, особенно в самых тяжелых случаях, остаться наедине с собой с чистой совестью и твердо следовать своим взглядам. Наверное, в чем-то я кажусь или старомодной, или благостной, или искусственной – не знаю, но знаю одно, что это не поза и не игра. Я такая, какая есть.

А рассказала я об этом потому, что в нашей суматошной жизни почти невозможно познать не только очень близкого тебе человека, но даже и самого себя…

С Андреем и его родителями мы дружили давно. Однажды театр выехал на гастроли в Кузбасс, и во время этой поездки, в очень смешной по теперешним воспоминаниям ситуации, возникла между нами с Андреем дружба, которая то разгоралась, то теплилась, но не гасла до самого конца его жизни.

Теперь на гастроли мы всегда летаем на самолетах, всегда торопимся, суетимся, и никому ни до чего нет дела. А в те времена мы часто ездили в поездах, подолгу общались друг с другом, и это очень сближало. Из каждого купе раздавались раскаты громкого смеха – то веселый анекдот, то театральная байка или сплетня. В общем, отдыхали, болтали, кокетничали, сплетничали всласть.

Жизнь казалась мне прекрасной – я была значительно моложе, любима своим мужем, зрителями и потому беззаботна.

Мы ехали, как всегда, дружно, с заранее приготовленной вкусной едой (не обходилось тут и без вина, но все в меру). Андрюша молодой, веселый, привыкший к театральным компаниям, к милому кокетству женщин, хотел, естественно, чувствовать себя взрослым мужчиной наравне со всеми.

Вечерело, за окнами алел закат. Всем нам, ехавшим в одном купе, было очень радостно и уютно. Мой муж вышел и застрял в какой-то веселой компании, а Андрей, чувствуя себя неотразимым, шутя ухаживал за мной, чуть-чуть разыгрывая опытного сердцееда. Шутливо склонившись, он несколько раз поцеловал мою руку, и в этот момент в дверях появился мой муж. Взяв за шиворот молоденького Дон Жуана, он выставил его за дверь, а мне, охнувшей от неожиданности, дал увесистую пощечину. Затем закрыл за собой дверь и, оставив меня ошеломленную, оскорбленную, пошел в тамбур объясняться с Андреем.

Я была так потрясена, что приросла к месту. Такого я себе не могла представить даже в самых страшных сновидениях. Моя дверь была закрыта. За окном мелькала сумеречная природа, отовсюду слышался смех, а я со звоном в голове, с горящей щекой и с незаслуженной обидой в сердце плакала в своем купе.

Через несколько минут появились оба – муж и Андрей – и стали заботливо спрашивать меня, как я себя чувствую. Оба были какие-то тихие и лирические, точно два закадычных друга. Потом Андрей невероятно смешно рассказывал, как Владимир Петрович готов был его побить, но увидев его наивные испуганные голубые глаза, почувствовав абсолютную искренность его поведения, уважение к нашему возрасту и к нашим взаимоотношениям, вдруг сразу проникся к своему «сопернику» самой нежной симпатией. Эта симпатия сохранилась до последних дней жизни Андрея. В отношениях Ушакова к Андрею была и нежность, как к сыну, и влюбленность в него как в актера, безобидная зависть к его бурной жизни и некоторая причастность к тем влюбленностям, которые всегда сопровождают жизнь любимца публики. Через него он как бы ощущал всю радость бытия и прелесть жизни неотразимого повесы, каким временами бывал Андрей.

…А с Токарской мы тогда встретились всё на том же морском берегу и там разговорились, хотя, казалось бы, было достаточно возможностей поговорить и в театре, где обе работали.