Жизнь Рембо

Страх призыва – это облако, которое застилает горизонт Рембо, когда страх перед огнем и серой христианства исчезли. Оно принесло с собой то же чувство неисполненного долга и незаслуженного наказания. Невротическую природу этого страха наглядно демонстрирует тот факт, что Рембо вступал добровольцем и даже служил в нескольких других армиях, и служба во всех них была значительно тяжелее и хуже оплачиваемая, чем во французской армии: коммунары, карлисты, Нидерландская колониальная армия и военно-морской флот США.

Этот навязчивый страх неминуемой репатриации будет его единственной официальной связью с родиной. Это был почти акт любви. Его мать, как он знал, преследовали воспоминания о последнем уходе капитана Рембо, чтобы присоединиться к своему полку. Даже в старости вид военной формы будет напоминать ей о том моменте, когда ушло ее «счастье»[550]. Ее сын будет повторять эту сцену много раз, прежде чем наконец уйдет совсем.

Рембо не переставал переписывать историю своего отца. В последующие годы он иногда будет заимствовать эпизоды жизни капитана, давая официальные подробности: место его рождения и службы – Артюр нередко упоминал 47-й полк, из которого он якобы «дезертировал». Эта заимствованная история придает его жизни замкнутую структуру, которая отражается в его поэзии: подробное продвижение в сторону детства, когда слова не были тяжелыми от предопределенного значения и когда будущее было пустой страницей.

Это подводное повествование придает драматизм даже самым фрагментированным «Озарениям». Но сама история не может быть реконструирована из этих фраз. Возможно, этот новый, мирской язык все-таки не был средством получения «полного познания себя», как писал ясновидец, но попыткой не дать языку стать средством самопознания:

«Я – святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся, вплоть до Палестинского моря.

Я – ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам библиотеки.

Я – пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхоличную и золотистую стирку заката.

Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.

Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед»[551].

(«

Детство»)

Глава 24. Филомат

…все гармонические и архитектурные возможности будут кружить вокруг твоего стола.

«Юность», «Озарения»

Рембо вернулся домой неожиданно в снег и лед 29 декабря 1874 года[552]. Ни один художник и ни одна путешествующая семья не отозвались на его объявление. Его будущее теперь зависело от доброй воли матери, или, как он надеялся, от ее способности выявлять хорошие инвестиции.

С окончанием старого года Рембо, видимо, начинал жизнь с чистого листа. Теперь он хотел заняться чем-то практическим и точным: торговлей, промышленностью или машиностроением. Чем больше языков он будет знать, тем лучше будут у него перспективы. После английского в смысле полезности шел немецкий. Для того чтобы выучить немецкий язык и ознакомиться с немецкими обычаями, ему, очевидно, придется поехать и пожить в Германии…

Мадам Рембо позволила себя убедить. Артюр был впечатляюще компетентен в Лондоне и даже показал, что он может удержаться на приличной работе в течение нескольких месяцев.

13 февраля 1875 года Рембо уехал в Штутгарт со своим чемоданом и небольшим «авансом» в счет будущих заработков. В этот момент его следы теряются. Он либо учил немецкий в штутгартской языковой школе, либо обучал детей врача, либо и то и другое одновременно. Возможно, он жил в доме видного историка искусств Вильгельма Любке, или, по мнению некоторых недавно заново открытых мемуаров, в доме под № 137 по Неккарштрассе, который принадлежал полицейскому по фамилии Вагнер. С уверенностью только можно сказать, что он никогда не жил в доме, на котором теперь висит мемориальная доска[553].