Жизнь Рембо

Принято считать, что поэты беспомощны в «реальном мире», следовательно, этот интерес к choses précises (точным наукам) можно истолковать как доказательство того, что Рембо покончил с поэзией. Может быть, он впал в состояние сонного бездействия, которое будет длиться несколько дней или всю оставшуюся его жизнь, но, поскольку он никогда не считал поэзию невольным продуктом естественно вдохновенного разума и поскольку «ясновидец» должен был быть ученым словесности и «умножителем прогресса», нет ничего по сути непоэтического в «точности». Это был 1875 год, а не рассвет романтического века.

Поскольку хронология неизвестна, нельзя сделать каких-то окончательных выводов, но примечательно, что некоторое из того, что потом окажется «Озарениями», показывает знакомство с математическими и музыкальными терминами, которые соответствовали новым интересам Рембо[592]. Nocturne vulgaire («Вульгарный ноктюрн») даже имеет формальную кругообразность фортепьянного ноктюрна:

«Одно дуновенье пробивает брешь в перегородках, нарушает круговращенье изъеденных крыш, уничтожает огни у очагов, погружает в темноту оконные рамы.

У виноградника, поставив ногу на желоб, я забираюсь в карету, чей возраст легко узнается по выпуклым стеклам, по изогнутым дверцам, по искривленным виденьям. Катафалк моих сновидений, пастушеский домик моего простодушия, карета кружит по стертой дороге, и на изъяне стекла наверху вращаются бледные лунные лица, груди и листья.

Зеленое и темно-синее наводняет картину. Остановка там, где пятном растекается гравий. Не собираются ль здесь вызвать свистом грозу, и Содом, и Солим, и диких зверей, и движение армий?

(Ямщики и животные из сновиденья не подхватят ли свист, чтобы до самых глаз меня погрузить в шелковистый родник?)

Исхлестанных плеском воды и напитков, не хотят ли заставить нас мчаться по лаю бульдогов?

Одно дуновение уничтожает огни очагов».

Если и есть признаки наступающей тишины в письме Делаэ, то они состоят в распространении кавычек. Великий словесный изобретатель прятался за чужим языком. Поэзия оказалась не в силах искоренить чувство стыда и распутство[593]. После всех экспериментов с наркотическим опьянением и умышленных «умопомешательств» личность Рембо осталась неповрежденной. Если Верлен теперь видел своего любовника и свою «музу» посмеивающимся паразитом, то он был не одинок. «Демон» «Одного лета в аду» был одинаково пренебрежителен: «Гиеной останешься ты, и т. д. …» – крикнул демон, который увенчал мою голову маками».

Глава 25. Мистер Холмс

Я не знаю ни одного препятствия, которое превосходит мощь человеческого разума, кроме правды.

Граф Лотреамон, песнь II

Через два месяца после своего двадцать первого дня рождения Артюр стоял у могилы своей сестры, потрясенный ее долгой агонией. Витали Рембо умерла от синовита 18 декабря 1874 года. Ей было семнадцать лет. Говорили, что она была «вылитый Рембо, если бы он был очень красивой молодой девушкой»[594].

Артюр всегда относился к ней как к любимой ученице и вряд ли оставался равнодушным к ее восхищению. Даже он нуждался в аудитории.

На похоронах некоторые из скорбящих заметили, что Рембо вдруг превратился в старика: пергаментного цвета череп на плечах юноши производил странное впечатление. Можно было предположить, что от перенесенного стресса у него выпали все волосы, однако причина была иной. Рембо какое-то время испытывал сильные головные боли; приписав их, как ни странно, своим густым волосам, он убедил парикмахера сбрить их. Верлен мог бы интерпретировать его постриг как религиозный жест, знак, что он готов к отпущению грехов. Отказавшись в очередной раз оплачивать «шлюх, выпивки и уроки игры на фортепиано», он писал Рембо:

«…Как я огорчен тем, что ты занимаешься всякими глупостями – ты, с твоим умом, столь подготовленный (возможно, тебя забавляет учеба!).

Я апеллирую к твоему отвращению ко всему и всем, твоему постоянному возмущению всем окружающим: возмущению справедливому по существу, хотя ты и не осознаешь его причины».

У Рембо не было такого простого противоядия от отвращения. Но то, что он провел следующие четыре года, странствуя по миру без видимой цели, не обязательно свидетельствует о смятении. Вполне возможно иметь ясное восприятие вещей, не зная, что и зачем ты делаешь.

Когда ночи стали теплее, он снова упаковал чемодан. На этот раз он собирался в один из крупнейших городов мира, Вену, якобы для того, чтобы совершенствовать свой немецкий, а затем в Варну на Черном море, надеясь, наверное, что болгарские националисты вербуют наемников. Его пунктом назначения была Россия, где его ожидало некое неуточненное «промышленное сотрудничество»[595].