Жизнь способ употребления

Селию Креспи, для которой эта работа была первой, внезапное исчезновение хозяев обескуражило еще больше, чем Оноре. Но ей повезло: почти сразу после этого ее нанял на год съемщик, сменивший Дангларов, латиноамериканский бизнесмен, которого консьержка и еще несколько жильцов называли «Махинатором», добродушный толстяк с нафабренными усами, который курил длинные сигары, пользовался золотыми зубочистками и носил большой бриллиант вместо галстучной булавки; затем ее ангажировала мадам де Бомон, переехавшая на улицу Симон-Крюбелье после замужества; а когда певица — почти сразу после рождения дочери — покинула Францию и отправилась на длительные гастроли по Соединенным Штатам, Селия Креспи устроилась кастеляншей к Бартлбуту и оставалась у него до тех пор, пока англичанин не уехал в свое длительное кругосветное путешествие. Потом она нашла место продавщицы в «Усладе Людовика XV» — самой престижной кондитерской в своем квартале и проработала там до самой пенсии.

Хотя ее всегда называли «мадмуазель Креспи», у Селии Креспи был сын. Она как-то очень незаметно родила его в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Почти никто не заметил ее беременность. Весь дом интересовался, кто был отцом ребенка, и в качестве кандидатов обсуждались все жильцы мужского пола от пятнадцати до семидесяти пяти лет. Тайна так и осталась нераскрытой. Ребенка записали рожденным от неизвестного отца и воспитывали вдали от Парижа. Никто в доме его никогда не видел. И только несколько лет назад стало известно, что он был убит при освобождении Парижа, в тот момент, когда помогал немецкому офицеру грузить в люльку мотоцикла ящик с шампанским.

Мадмуазель Креспи родилась в деревне над Аяччо. Она покинула Корсику в двенадцатилетнем возрасте и больше никогда туда не возвращалась. Порой она закрывает глаза и видит пейзаж за окном комнаты, в которой они жили все вместе: стена, заросшая цветущей бугенвилией, склон, поросший пучками молочая, живая изгородь из опунции, ковер каперсов; ничего другого ей вспомнить не удается.

Сегодня спальня Хюттинга используется редко. Над диваном-кроватью с синтетическим меховым покрывалом и тремя десятками пестрых подушек прибит шелковый молитвенный ковер из Самарканда с блеклым розовым орнаментом и длинными черными кистями. Справа — низкое широкое кресло с желтой шелковой обивкой, заменяющее прикроватную тумбочку; на нем — будильник из полированной стали в форме изогнутого короткого цилиндра, телефон с кнопками вместо циферблата и номер авангардистского журнала «Кость в горле». На стенах нет картин, но слева от кровати, в стальной раздвигающейся раме, которая придает ему вид эдакой чудовищной ширмы, закреплено произведение итальянского интеллектуалиста Мартибони: это блок полистирола двухметровой высоты, метровой ширины и десятисантиметровой толщины, в который вклеены ветхие корсеты вперемежку со старыми бальными записными книжками, высушенными цветами, истертыми до дыр шелковыми платьями, изъеденными молью мехами, обломанными веерами, напоминающими гусиные лапы без перепонок, серебряными туфельками без подошв и каблуков и прочими остатками былой роскоши, а также двумя-тремя собачьими чучелами.

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

ПЯТАЯ ЧАСТЬ

Глава LXXXIV

Cinoc, 2

Комната, в которой живет Cinoc: комната довольно грязная, в которой возникает ощущение какой-то затхлости; по всему паркету пятна, на стенах облупившаяся краска. К дверному косяку прикреплена мезуза, талисман жилища, украшенный тремя буквами

и исписанный стихами из Торы. У дальней стены — над диваном-кроватью под покрывалом из набивной ткани в треугольных листообразных узорах — на маленькой этажерке, склоняя на сторону корешки, подпирают друг друга переплетенные и непереплетенные книги. У раскрытого полукруглого окошка стоит на высоких ножках легонькая конторка, а перед ней лежит маленький войлочный коврик, на который едва мог бы встать один человек. На стене справа от этажерки висит источенная гравюра под названием «Вверх тормашками»: на ней изображены пятеро кувыркающихся голеньких детишек, под которыми приводится следующая шестистрочная строфа:

Шутовские узрев каленцы,

Всяк решит, что сии младенцыОбъелись, видать, белены;Но прямы сорванцы телами,Стало быть — слова Пифагора верны:Человек — древо верх корнями.

Под гравюрой, на столике, покрытом зеленой скатертью, стоит графин с водой, а на нем перевернутый кверху донышком стакан, и беспорядочно лежат книги, чьи названия можно частично разглядеть:

Юбер Корнелиус.«От раскольников Аввакума до мятежа Стеньки Разина. Библиографические материалы к изучению царствования Алексея I» (Лилль. Типография де Тийёль, 1954);

G. De Sanctis. «La Storia dei Romani» (том 3);

«Travels in Baltist"an» P. O.Box (Bombay, 1894);

Мария Федоровна Вышинская.«Когда я была маленькой крысой. Детские и юношеские воспоминания» (Париж, 1948);