Жизнь Суханова в сновидениях

Чертыхаясь, он развернулся и бросился к платформе, преследуемый гневным кудахтаньем. Он все еще карабкался через рельсы, когда среди нарастающего лязга его ослепила пара ярких огней. На один безумный миг он замер лицом к свету, почти уверовав, что минувший вечер, минувший день — по правде, вся минувшая неделя — были, в сущности, не чем иным, как бессвязным кошмаром и что этот огненный грохот, с такой неумолимостью летящий прямо на него, несет с собой сладостную надежду на пробуждение. Но миг миновал, и он последним усилием перемахнул через пути, помчался вверх по ступеням и, со зловеще бухающим сердцем, выскочил на перрон, где его обдало мощным порывом воздуха, оглушило визгом тормозов, оцарапало ленивым скрипом дверей и подхватило напористой, бесцеремонной, неудержимой толпой, в которую непонятным образом превратилась горстка бесплотных теней… Он пытался пробиться сквозь это людское скопище в поисках человека, обещавшего присмотреть за его сумкой, когда нахлынувшая волна тел, корзин, тюков, ведер окончательно затопила всю платформу и насильно потащила его с собой. Последовал еще один гудок, под ногами у него дрогнуло, и его швырнуло в тесный, душный тамбур.

Поезд тронулся.

Даже в этот неурочный час в вагоне было не повернуться. Едва обретя равновесие, он стал проталкиваться дальше, то и дело привставая на цыпочки в надежде углядеть старомодную шляпу и соломенную бороду. Но незнакомца нигде не было видно, и вскоре Суханова начал одолевать назойливый рой сомнений: каковы же часы работы железнодорожной кассы, как его занесло в курятник, почему до сих пор никто не спросил у него билет… И когда наконец он понял, что случилось, истина оказалась простой, как большинство истин. Его обманули: сумка пропала.

Сердиться не было сил, даже когда он вспомнил о дорогом пальто, которое он зачем-то, не по погоде, взял с собою. Смирившись, он двинулся шаткой походкой назад по забитому проходу, лавируя между чьих-то ног и котомок в тающей надежде найти сидячее место. Только теперь он впервые ясно увидел других пассажиров, и шаги его неуверенно замедлились. В колеблющемся свете голых лампочек его со всех сторон обступали уныло одетые люди с хмурыми, каменными, до срока постаревшими лицами; их головы расхлябанно дергались под стук колес, неподвижные глаза смотрели в пустоту, а внешность искажали отталкивающие уродства: впалые рты, сломанные носы, страшные бородавки, беззубые десны…

Это были совсем не те люди, которых он привык ежедневно встречать на многолюдных улицах старой Москвы; казалось, будто они выползли на свет из средневековой преисподней, из искалеченных, выжженных, извращенных видений Босха. Суханов стал озираться, сперва украдкой, потом почти лихорадочно, пытаясь отыскать хоть одно яркое пятно, привлекательное лицо, живой взгляд или непринужденную улыбку; но угрюмая, немая, безобразная толпа сомкнулась вокруг него, как безмолвное серое море. Его беспокойство начало перерастать в страх. Он гадал, куда все эти нелюди ехали среди глубокой ночи; когда он всмотрелся пристальней, ему померещилась немыслимо зловещая поклажа, торчавшая из прикрытых тряпками корзин и разинутых кошелок: отрубленная коровья нога с копытом, поникшая шея птицы, ржавый кладбищенский крест, облепленный комьями бурой земли… Внезапно ему почудилось, будто он, случайно оступившись, провалился в тайный ночной мир, в невидимое чрево России, куда непосвященным был заказан вход, и что его вторжение сюда было до крайности, до боли неуместным — что его присутствие уже заметили, стали на него коситься, оборачиваться, шушукаться, пожирать его этими тяжелыми, пустыми, пугающе чужими глазами…

Тогда-то он и углядел чудом уцелевший зазор между сморщенным старичком, который спал разинув рот, и толстухой, шуршавшей газетным свертком. Бормоча еле слышные извинения, он протиснулся сквозь неподвижную стену чудовищ, опустился на край скамьи и поспешил прикрыть глаза. Вскоре на него начали накатывать волнами тревожные сны, в которых он опять мерил шагами платформу на станции Боголюбовка; и такими реальными казались мигающий фонарь и блестящие рельсы, что лишь вид розовых, словно у ребенка, десен соседа слева, урывками, в полудреме, попадавших ему на глаза, да тошнотворный запах воблы, которую соседка справа в конце концов извлекла из первой полосы «Правды» и теперь смаковала с омерзительным чавканьем, убеждали его, что он и в самом деле едет в вагоне поезда, с каждой минутой неуклонно приближаясь к Москве.