Жизнь волшебника

случалось, и безнадёжно ныл из-за фотоаппарата, получая в ответ разные отговорки, отсылы, а то

и несильные подзатыльники, если уж совсем надоедал.

Подходит Ромка к прилавку и словно прилипает к нему: чего там только нет! Стоит рассмотреть

и кнопочки, и надписи прочитать, и представить, и помечтать. За всем этим он даже и не замечает

странные скованные маневры отца, который вначале тоже стоит у прилавка, почёсывая затылок и

не понимая, почему же именно теперь-то, когда эти фотоаппараты перед глазами, Ромка не

гундосит? А потом понимает: не смеет просить, потому что и новые валенки для него уже счастье –

вроде как и хватит на сегодня. Крякнув, Огарыш отходит чуть в сторонку, вынимает из кармана

деньги и принимается их пересчитывать, укладывая рубль к рублю, тройку к тройке.

Пересчитывает, вздыхает и снова кладёт в карман. Подходит к сыну, хочет взять за плечо, чтобы

отвести, нерешительно останавливается, стоит, смотрит на него, чего-то неслышно

пришёптывающего, снова вытаскивает деньги и пересчитывает ещё раз. Если бы ему требовалось

просто посчитать деньги, то до шестнадцати рублей счёт не долгий, а тут ведь надо высчитать и

то, что он скажет дома Марусечке и что ответит она, и вообще прикинуть, во что для них выльется

вся эта покупка. И, думая так минут пять, Огарыш в конце концов производит гениальное

математическое действие, разделив стоимость фотоаппарата «Смена» на стоимость бутылки

водки. В результате выходит не такое уж великое их количество, которые он, хошь не хошь, а

выглатывает. Вот если представить жене такую калькуляцию, так она в благодарность за его

проснувшуюся совесть (она бы так именно и сказала – «совесть») ещё и сама на бутылку даст.

Причём прямо сегодня, по причине их счастливого возвращения. Эти вычисления вдруг настолько

смущают самого Огарыша, что не решиться на покупку он уже не может.

В тот момент, когда он протягивает Ромке его, уже собственный фотоаппарат, тот всё ещё стоит

и смотрит на недоступные чужие. Увидев же жёсткую картонную коробку с нарисованным на нём

главным предметом своей мечты, он просто немеет. В его глазах столько неверия, восторга и

счастья, что Огарышу становится не по себе. Запоздало он даже спохватывается, что уж не

слишком ли, и в самом деле, балует его? И потому, лишь дав Ромке подержать фотоаппарат в

руках, осторожно укладывает коробку в надёжный мешок.

Вот и всё, теперь Ромке этот магазин и не нужен вовсе. Теперь тут уж и смотреть-то не на что. И

он уже никуда не бежит – теперь он как ручной, как приклеенный.

Они идут по улице, а когда проходят мимо столовой, Огарыш вдруг машет рукой: а, уж кутить –

так кутить! Давно ничего столовского не пробовали. Конечно, в городе всё дорого, но всё-таки они и

сюда завернут. Входят в столовую, сдают телогрейки – большую и маленькую – в раздевалке с

крючкастыми вешалками, получив взамен алюминиевые кружочки. Ромке хочется и кружочки эти

рассмотреть, но отец прячет их в карман пиджака. Потом, расчесав свой чуб и чуб сына, усаживает

Ромку за стол, сам отправляется за стойку раздачи, а, вернувшись минуты через две с тарелками

на подносе, уже не находит сына на месте. Тот, не расставаясь со своими валенками, на которых

белеют меловые цифры, стоит возле большого фикуса у окна. Михаил недовольно хмыкает: ну, уж

там-то чего интересного он нашёл? Окурки, натыканные в кадку с землёй? (Вечерами эта столовая

используется, как ресторан).

– Ты чего там делаешь? – сердито кричит Огарыш.

– На муху смотрю, – отвечает Ромка.

Два школьника, сидящие за соседним столиком с родителями, прыскают от смеха – нашёл на

19

что смотреть. Пожилой человек за столиком недалеко от фикуса смотрит на него с тихой улыбкой –

ну надо же, человек на муху смотрит…

– А ну-ка, иди сюда! – так же сердито подзывает его Михаил, а когда сын оказывается рядом,

осуждающе вздыхает: Ох, и любопытный же ты…

Ромка не понимает его недовольства и улыбается. Михаил вздыхает ещё раз, расставляя

тарелки со столовским борщом. Интересно сейчас и другое. Обычно на сынишку он вот так не

кричит. Тот не выносит любого повышения голоса – сразу сопит, блестит глазами, обидчивый

прямо, как девчонка. Может потому-то и Маруся на него просто не надышится. А сейчас, на

удивление, он не обижается. Наверное, тут слишком много других впечатлений.

– Какая там ещё муха? – спрашивает вдруг Огарыш.

– Ой, папка, живая! Совсем живая! – блестя глазами, восклицает Ромка, чуть не подскакивая с

места, чтобы снова убежать туда, – летает там около цветка.

– Да не может быть, – озадаченно бормочет Михаил, – зима же… Откуда она взялась?

– Летает, летает! – твердит сынишка. – А нам в школе говорили, что зимой мухи спят.

– То-то и оно, – невольно рассуждает Огарыш, – наверное, это какая-нибудь городская муха.

– Городская? – смеётся Ромка. – Ой, папа, а комары городские бывают? А бабочки, а муравьи?

– Муравьи… Скажешь тоже. Что же они, по снегу будут ползать или как? Ешь давай. У нас тут

дел ещё полным-полно.

– Ой, папка, так муравьям-то надо тогда зимой на маленьких лыжах кататься, – не унимается

Ромка.