Жизнь волшебника

настигает его колесо с отчётливым протектором. Только колесо в этот момент уже не вращается, а

идёт юзом. Метра два оно скользит по прикатанной дороге и лишь однажды перекувыркивает

Ромку. У сына слетает шапка, из карманов выпадают катушка и моток с проволокой. Его

перепуганный сын-беляк быстро вскакивает, отбегает в сторону, но, увидев, что автобус уже не

движется, словно прильнув колёсами к скользкой дороге, бросается собирать своё добро.

Огарыш ослабело стоит и не может шагнуть. Из автобуса выскакивает молодой водитель с

белым, как печка лицом. То ли по оцепенелому виду, то ли по их телогрейкам, то ли потому, что в

Михаиле с его мешком, клейменным буквами «ММ», сразу угадывается деревенский, водитель тут

же догадывается, с кем шёл этот белобрысый пацанёнок, и хватает Михаила за ворот. Никто,

никогда не дёргал так когда-то дерзкого и хлёсткого в драках Огарыша, и никто никогда не

обкладывал его такими матюгами, как этот молокосос. Водитель даже замахивается на него, но

потом медленно опускает руку, потому что помертвевший Огарыш даже не моргает на его замах.

У Ромки побаливает бедро, но не так чтобы очень: на лыжах ушибался и сильнее. Теперь ему

жалко отца, которого из-за него так матерят. Быстренько подобрав и шапку, и катушку, и валенки,

он подходит к водителю, не стесняясь и без боязни, дёргает его за край куртки и, глядя

голубенькими глазами прямо в глаза, просит:

– Дяденька, вы не ругайтесь, он не виноват. А я больше не буду так делать…

Водитель удивлённо с полминуты смотрит на него, потом, отмахиваясь руками, словно говоря

«чур меня, чур меня», вскакивает в кабину и пытается закурить, ломая о коробок одну спичку за

другой. Молодой, но уже достаточно тёртый шофёр и сам не поймёт своего внезапного страха.

Сначала был испуг оттого, что он чуть было не задавил пацана, выскочившего на дорогу, но теперь

тот первый страх смят вторым, более сильным. В голубеньком, почти ангельском взгляде

мальчишки, только что побывавшего на краю жизни, он вдруг увидел нечто совсем противное

ангельскому. Странная глубина, почти бездна плеснула из его глаз. Как будто мальчишка заглянул

в пропасть, и пропасть оказалась сфотографированной его взглядом. Нервно сплёвывая крошки

табака от сигареты, водитель наблюдает потом за ними, одинаково одетыми во всё чёрное.

Совершенно трезвый мужик идёт словно на ватных ногах, а ребёнок, только что получивший

потрясающий опыт, осторожно и заботливо оглядываясь на дороге, переводит его, как поводырь

слепого. «Демон, это просто какой-то демон», – думает водитель про пацана, и сам удивляясь

тому, откуда в голове всплыл этот «демон», откуда он вообще знает это слово.

Ромка же отчётливо понимает, что уж на этот-то раз ему обязательно влетит и, наверное, чего

доброго ремнём. И это несмотря на все сегодняшние подарки. Но с отцом как будто что-то стало.

Потом, когда они уже входят в сумрачную, деревянную автостанцию, Огарыш, обмякло

плюхнувшись на скамейку, притягивает Ромку к себе и долго, как-то бездумно, гладит по голове,

чего уж вообще никогда в жизни не бывало.

– Ох, ну какой же он молодец… Какой молодец…. И как он только тормознуть успел… –

медленно произносит он, но все как будто для себя самого. – И, главно, тормознул-то передком…

21

Ведь могло и задёрнуть. И почему он меня не ударил? Лучше бы ударил. Злой-то какой был.

– Он был не злой, – не соглашается Ромка. – Он светлый весь. Он просто испугался, да и всё.

– Как это «светлый»? – автоматически спрашивает Михаил.

– Ой, папа, ну я не знаю, как это светлый. Просто он такой. Я сейчас почему-то всех цветными

видеть начал. И ты тоже светлый – жёлтый такой.

– Пожелтеешь тут с тобой, – бормочет ошеломлённый Огарыш, не понимая его странных слов.

И потом в автобусе он всю дорогу молчит, не отпуская сына на какое-нибудь свободное место,

которых пол-автобуса.

– Ну, что же ты так-то, а? – тихо говорит он уже около самого села, словно у самого же Ромки

ища сочувствия. – Ну, вот приехал бы я сейчас один, да матери-то чо бы сказал, а? Она бы не

вынесла… Уж она-то точно бы не вынесла… Это я – крепкий…

– Папа, я ещё где-то пуговку потерял, – насмелившись, сообщает Ромка для того, чтобы отец

заступился перед матерью, – она, наверно, там оторвалась…

Михаил отстраняет его на вытянутые руки и смотрит откуда-то издали. Видя потупленный

взгляд сына, он снова не может вымолвить ни слова: горло набухает непроходимой тяжестью. Вид

у сына вроде бы и виноватый, а всё равно вроде как радостный, будто он прошёл через какое-то

весёлое приключение, будто заглянул к соседу за высокий забор с колючей проволокой, да ничего

кроме рядов спелой малины там не увидел. Отец и сын смотрят друг на друга из разных миров. В

мире сына ещё, оказывается, нет смерти (или она для него какая-то другая). Он пока ещё как трава

или как птенец. И уйти мог бы, так ничего не поняв. Уйти из этого мира, даже не узнав, что в нём

существует смерть. Это почему-то и вовсе кажется невозможным. И эта разница их миров с новой

силой потрясает Огарыша. Он чувствует вдруг даже какую-то неразделённость, одинокость своих