Жнецы Страданий

Глухо стукнула сталь, вонзилась в дерево, пригвождая псицу к столу.

Черные когти заскребли по доскам, клыкастая пасть ощерилась в хищном оскале, и сквозь надрывное сиплое дыхание Айлиша услышала:

– Сама дитем пахнешь, а моих щенков не пожалела, тварь злобная…

Подбежавший Тамир одним ударом тесака отхватил волколачью голову. Младшие ученики уволокли обезглавленную тушу к колдунам, а Ихтор велел подопечной подобрать сопли да попусту не зевать.

Все это она слышала, но не понимала. Выпила студеной воды из стоящей у окна кадки, умылась. Но тело было чужим, руки непослушными, а все люди вокруг – ненастоящими. Девушке блазнилось, будто спит она.

День казался бесконечным. Сколько оборотней она разрезала, целительница не знала, но раз и навсегда запомнила, как отличать их от людей. Словно каленым железом знания выжгли в голове. Вот только мало радости от тех знаний было.

Под вечер, оказавшись в своей каморке, обессиленная послушница, не раздеваясь, рухнула на сенник. Сил идти в подмывальню не осталось. Как не осталось их на то, чтобы затопить очаг. Вялость и тоска навалились. Не хотелось ничего. Лекарка оцепенела, будто неживая.

Такой – застывшей, словно камень – ее и нашел Тамир.

– Айлиша! – Он бросился к лавке, на которой без движения лежала девушка.

Послушница встрепенулась, очнувшись от оцепенения, потянулась к нему – обнять, но потом вспомнила, как он этими самыми руками отрубил голову псице, и в ужасе отшатнулась. В этот раз она впервые не желала ласк, которыми одаривал ее возлюбленный. Родные некогда объятия казались теперь чужими, холодными. И впервые возник в голове вопрос: кого она любит – того смешного, застенчивого паренька или жестокого колдуна? И знает ли она парня, что целует ныне ее плечи? Испугавшись этих страшных мыслей, целительница сама себя поправила: он это, ее Тамир, ее любимый, что учил их с Лесаной читать, что испек пирог на Колосовик. Он любит ее. И она его любит. Вот только… на сколько хватит их любви? Сердце сжалось от черной тоски.

– Что ты, что ты? – крепче обнимая любимую, спрашивал юноша.

Хотелось ей сказать ему о своих страхах, попросить, чтобы не отпускал никогда, чтобы рядом был. Но некстати совсем вспомнились звериные глаза на человечьем лице, вспомнились хищные когти и предсмертный хрип, а с губ сорвалось:

– Тамир, а меня ты смог бы убить, если б я в Ходящую переродилась?

Он отшатнулся было, но потом горько рассмеялся:

– Глупая, никогда ты не станешь Ходящей, я не позволю.

Поцеловал кудрявую макушку и принялся баюкать, как маленькую.

Не такого ответа ждала Айлиша. И поняла с горечью – колдун лжет. А случись беда, как и у Лесаны, не дрогнет у него рука…

С того времени выученицу целителей будто подменили.

Заледенела дочь рода Меденичей. С холодным равнодушием делала все, что велели наставники. Не было больше отказов, вопросов, слез. Уверенно резали девичьи руки тела, промывали гнойники, смешивали травы как для пользы, так и для потравы. Ихтор с Майрико, по всему видно, были довольны, думая, что повзрослела девка, выветрилась из нее дурь. Настоящий крефф растет.

Никто не догадывался, что внутри новой Айлиши, спрятанная под ледяной коркой отчуждения, мучительно умирает прежняя. Только та потерявшаяся девочка знала, чего ей стоит наука, и каждый раз, причиняя даже невольную боль, резала она себя, свое живое, медленно остывающее сердце.

О, как бы хотела послушница отринуть свой Дар, отказаться от него навеки! Но никому она не смела сказать о своем страхе.

Лесана с Тамиром смирились. Впустили в души мрачный холод Цитадели, все дальше и дальше отдаляясь от той поры, когда были перепуганными первогодками. И только юная целительница выбор судьбы так и не приняла и теперь истово ненавидела себя за ту силу, которой оказалась наделена.

А еще ее все так же терзали сны. Теперь каждую ночь являлась ей женщина-псица, молчаливо протягивала израненные руки, на которых лежали, свесив толстые лапы и глупые морды, рыже-черные щенки с пушистыми поникшими хвосточками. И кто-то далекий, незримый тоненько плакал…

Девушка перестала спать. Боялась. Ее шатало от усталости и корежило от навечно поселившегося в душе страха. Временами она путала сон и явь, а голоса креффов казались однообразно бряцающими колокольчиками, чей пронзительный звон бил по сердцу, бередил душу, но оставался непонятным. Просто шумом.

Иногда, когда не оставалось сил держать глаза открытыми, Айлиша позволяла себе ненадолго проваливаться в дрему прямо на уроке. Ей казалось, что белым днем среди гомонящих послушников кошмары побоятся прийти, а жалобный детский плач хоть на четверть оборота оставит в покое. Впусте.