Жозеф Бальзамо. Том 2

— Итак, сударь, — обратился к нему Бальзамо, — вы наконец увидели борьбу души и тела. Теперь вы видите, как совесть укрывается в крепости, которую она считала неприступной? Видите, что Бог ни о чем в мире не забыл и что все в мире взаимосвязанно? Итак, молодой человек, не отрицайте совести, не отрицайте души, не отрицайте того, что пока не познано. И главное, не отрицайте веры, этой высшей силы. А поскольку вы честолюбивы, учитесь, господин Марат, — меньше разглагольствуйте, больше думайте и не позволяйте себе легкомысленно судить тех, кто выше вас. Прощайте. Мои советы открывают вам обширное поле деятельности, возделывайте это поле, потому что на нем зарыты сокровища. Еще раз прощайте. Дай Бог вам победить беса неверия, сидящего в вас, как я победил беса лжи, сидевшего в этой женщине.

С этими словами, от которых на щеках молодого человека проступила краска стыда, Бальзамо удалился.

Марат забыл даже попрощаться с ним.

Оправившись от остолбенения, он обнаружил, что Гриветта все так же пребывает в гипнотическом сне.

Он пришел в ужас. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы в его постели лежал труп, пусть даже г-н де Сартин истолкует эту смерть по-своему.

Марат смотрел на оцепеневшее тело, по которому пробежала слабая дрожь, на закатившиеся глаза, и ему становилось все страшней.

Но еще страшней ему стало, когда этот живой мертвец поднялся, взял его за руку и сказал:

— Идемте со мной, господин Марат.

— Куда?

— На улицу Сен-Жак.

— Зачем?

— Идемте. Он приказал мне отвести вас туда.

Марат встал со стула.

Гриветта, по-прежнему во власти магнетического сна, отворила дверь и пошла вниз по лестнице кошачьей поступью, то есть едва касаясь ступенек.

Марат шел за ней и думал только об одном: как бы она не упала и не разбила голову.

Сойдя вниз, она вышла на улицу, пересекла ее и повела молодого человека на чердак дома под номером 29.

Гриветта постучала в дверь. Сердце Марата так неистово колотилось, что он подумал: его биение, должно быть, слышно в мансарде.

Дверь открыл мужчина. Марат узнал в нем рабочего лет тридцати, которого он иногда видел в каморке привратницы.

Увидев Гриветту и Марата, мужчина попятился.

А сомнамбула направилась прямиком к кровати, сунула руку под тощую подушку, вытащила оттуда часы и подала Марату. Бледный от ужаса сапожник Симон, не в силах выдавить ни слова, затравленным взглядом следил за действиями Гриветты и был в полной уверенности, что она сошла с ума.

Но едва рука, державшая часы, коснулась руки Марата, как из груди Гриветты вырвался вздох облегчения, и она прошептала:

— Он разбудил меня.

Действительно, нервы ее расслабились, как слабеет канат, соскочивший с блока, в глазах вспыхнула искорка жизни; увидев перед собой Марата, которому она вкладывала в руку часы, иначе говоря, неопровержимое доказательство совершенного ею преступления, Гриветта лишилась чувств и растянулась на полу.

— Неужто совесть в самом деле существует? — пробормотал Марат, выходя из комнаты, весь во власти сомнений и дум.

108. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЕНИЯ

Покуда Марат проводил часы столь полезным образом, философствуя о совести и провидении, другой философ, обитавший на улице Платриер, был занят тем, что подробно восстанавливал события вчерашнего вечера и пытался понять, насколько велико его преступление. Безвольно уронив руки на стол и уныло склонив голову к левому плечу, Руссо размышлял.

Перед ним лежали развернутые его философские и политические сочинения «Эмиль» и «Общественный договор».

Время от времени под влиянием какой-нибудь мысли он принимался листать эти книги, хотя знал их наизусть.

— Боже милостивый! — бормотал он, перечитывая в «Эмиле» абзац, посвященный свободе совести. — Вот вам подстрекательские фразы. Праведное небо, что за философия! Да был ли когда в мире возмутитель, равный мне? — И, воздев руки, он воскликнул: — Как! Неужели это я произносил такие речи против трона, алтаря и общества?

Нет, я не удивляюсь, что люди, одержимые темными и тайными страстями, восприняли мои софизмы и пошли кривыми тропками, которые я засеял цветами риторики. Я был возмутителем общества…

Возбужденный, он вскочил и трижды обежал свою комнатку.

— Я, — продолжал он, — дурно отзывался о стоящих у власти за то, что они тиранствуют над писателями. Каким безумцем, каким глупцом я был! Они были правы.

Да, я впрямь человек, опасный для государства. Мое слово, брошенное, чтобы просветить толпу, — по крайней мере так я оправдывал себя — оказалось факелом, который зажжет пожар во всем мире.

Я рассевал речи о неравенстве сословий, прожекты всеобщего братства, системы воспитания и вот пожинаю гордыню, столь непримиримую, что она переиначит самое сущность общества, междоусобные войны, от которых может обезлюдеть мир, и такую жестокость, что она, пожалуй, отбросит цивилизацию на десять веков назад. Да, я великий преступник!

Руссо перечел страницу из «Савойского викария».

— Вот оно: «Соединимся, чтобы устроить наше общее счастье». И это написал я! «Сообщим нашим добродетелям ту же мощь, какую иные сообщают своим порокам». И это тоже писал я.