Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

В этой приемной гильотины люди смеются. Однако, как заметил один очевидец, «надо было знать, какая это была веселость, чтобы понимать, чего это стоило». Розу помещают в камеру на восемнадцать коек. Ее непосредственные соседки — г-жа де Кюстин и м-с Элиот, бывшая любовница Филиппа Эгалите. Роза покоряет ее. «Это одна из самых женственных и приятных особ, которых я знавала, — скажет о ней последняя. — Единственные небольшие споры, которые у нас возникали, касались исключительно политики; она была из тех, кого в начале Революции называли конституционалистками, но отнюдь не принадлежала к миру якобинцев, потому что никто не настрадался больше нее под властью террора и Робеспьера».

Арестантки сами убирают за собой постели, но только г-жа де Богарне и две ее товарки — они подружились — моют камеру. «Остальные заключенные не давали себе труда это делать», — сообщает м-с Элиот. У кармелитов, кстати, царят более свободные порядки, чем в остальных тюрьмах. «Арестанты, — рассказывает один очевидец, — не следят за собой: они расхристаны, чаще всего ходят без галстука, в одной рубашке и штанах, грязные, напробоску, обматывают шею платком, не причесываются и не бреются. Женщины, наши печальные товарищи по несчастью, мрачны и задумчивы; носят они домашние платья или балахоны то одного, то другого цвета».

Когда дежурный надзиратель звонит в колокольчик, арестантки выходят из камер и направляются в столовую, где их ожидает еда, состоящая из остатков пищи их сотоварищей — мужчин кормят первыми. Одни утверждают, что питание здесь вполне приличное; другие находят, что мясо подозрительно припахивает, а яйца снесены еще при старом режиме. После еды, когда со стола убирали, столовая превращалась в гостиную. Мужчины, вернувшиеся туда, острили, всячески старались блеснуть. «Мы беседуем, болтаем…» Другие мерят шагами тошнотворно зловонные коридоры. Первым, кто поцеловал руку г-же де Богарне, оказался Александр, с которым она вновь столкнулась у кармелитов. Сейчас он без памяти влюблен в Дельфину де Кюстин, удивительно яркую блондинку со светло-аквамариновыми глазами, занимающую соседнюю с Розой койку. Муж ее бедный Адам де Кюстин^[57] только что погиб на эшафоте. Он любил свою жену, «королеву роз», как прозвал ее шевалье де Буфлер^[58]

, но она питала к супругу лишь «самую нежную дружбу». Перед смертью он написал ей следующие строки: «Все кончено, моя бедная Дельфина, я обнимаю тебя в последний раз. Я не могу тебя увидеть, но если бы и мог, не пожелал бы: расставание оказалось бы слишком трудным, а сейчас не время давать волю чувствам…» Дельфина надела траур, который ей так идет, что чувство Александра превратилось во всепожирающую страсть и экс-виконт стал для нее «избранником сердца, с которым можно вкушать счастье даже в тени эшафота».

Дело в том, что у кармелитов, равно как и в других тюрьмах Франции, царит нечто вроде любовного безумия. «Повсюду в глубине мрачных коридоров разносятся звуки поцелуев и любовные вздохи, — рассказывает очевидец. — Мужья вновь становятся любовниками, любовницы делаются вдвое нежней. Самые пылкие поцелуи срываются и даются без сопротивления и стыда; в первом попавшемся темном уголке любовь венчает самые страстные свои стремления. Правда, эти радости прерываются иногда перекличкой тех несчастных, которых везут? революционный трибунал и выводят за ограду. Тогда наступает минута великого молчания, люди с ужасом смотрят друг на друга, а затем с нежностью обнимаются вновь, и все мало-помалу начинает идти своим чередом».

При сообщничестве тюремщиков за солидные чаевые можно запереться с дамой, о которой мечтаешь.

«Франция, — рассказывает Беньо, который сам был пансионером тюрем времен террора, — единственная, вероятно, страна, а француженки — единственные женщины на свете, способные являть столь причудливые контрасты и привносить все, что только есть привлекательного и сладострастного, в то, что есть самого отталкивающего и страшного во вселенной.

Соседство женщин, — продолжает он, — доставляло нам приятное развлечение. Мы приятно беседовали о чем попало, стараясь ни на чем не сосредоточиваться. Там на несчастье смотрели, как на скверного мальчишку, над которым можно только смеяться, и там в самом деле смеялись над божественностью Марата, Робеспьером в роли священнослужителя и Фукье^[59]

в роли судьи и как бы говорили этому кровавому хамью: „Вы можете убить нас, когда захотите, но вы не в силах помешать нам быть любезными!“»

С наступлением вечера, когда мужчин и женщин разделяли и надлежало возвращаться в мерзкие камеры, Дельфина показывала Жозефине пламенные записки, адресуемые ей Александром: «Нужна ли моя кровь? Я охотно пролью ее, если, пролившись ради тебя, она сможет зажечь твою и яснее запечатлеть мой образ в твоей памяти. Тогда, живя в твоем сердце как любовник, друг и брат, я сольюсь со всем, что есть для тебя дорогого, чтобы жить даже во вздохах, которые исторгнут у тебя другие узы…»

Жене таким пером Александр, конечно, никогда не писал.