Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Генерал Богарне погибнет вовсе не из-за того, что позволил взять Майнц. Головы в те дни падают, как черепицы в ветреный день. В начале термидора, то есть в конце июля 17 94, террор достигает апогея. Для быстрейшего опорожнения переполненных арестных домов фабрика Фукье разработала новый метод производства — тюремные заговоры. На одном из окон Сен-Лазара подпилили прут в доказательство того, что заключенные пытались бежать, но не затем, конечно, чтобы поскорее скрыться, а чтобы «умертвить членов Комитета»! Сверх того, арестантов обвинили в том, что они искали общества дворян, вместе с которыми содержались под стражей. И вот уже их обвиняют в том, что они жили вместе с врагами Республики. 2 2 июля пристав трибунала является к кармелитам, чтобы допросить сорок девять местных обитателей перед отправкой их в Консьержери. Александр входит в их число. Он бросается к Дельфине и отдает ей арабский перстень, который носит на пальце, а Розе, опасаясь ее слез, всего лишь пишет: «Судя по всем признакам, сопровождавшим своего рода допрос, которому подвергли сегодня довольно большое число арестантов, я стал жертвой злодейской клеветы нескольких аристократов, патриотов, так сказать, этого учреждения. Безапелляционность этой адской комбинации, которая будет сопровождать меня до самого революционного трибунала, не оставляет мне никакой надежды увидеть тебя, мой друг, и обнять моих дорогих детей. Не стану говорить тебе о своей печали; моя нежная любовь к ним, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не дают тебе никаких оснований сомневаться в чувстве, которое я сохраню до последнего вздоха».

Допросы продолжаются, и Александр пользуется этим, чтобы набросать следующие строки, адресованные будущей Жозефине… и потомству: «Я сожалею также, что расстаюсь с отечеством, которое люблю и за которое тысячу раз охотно отдал бы жизнь. Я умру со спокойствием, позволяющим воскорбеть о самых дорогих своих привязанностях, и с мужеством, характеризующим свободного человека, чистую совесть и честную душу, самое пламенное желание которой — процветание Республики. Прощай, мой друг. Найди утешение в наших детях и сама утешь их, просветив их и, главное, внушив им, что добродетель и гражданственность сотрут воспоминание о моей казни и напомнят о моих заслугах и правах на признательность нации. Прощай. Ты знаешь, кто мной любим; будь же им утешением и продли своими заботами мою жизнь в их сердцах. Прощай, Я в последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и моих дорогих детей».

На следующий день, 5 термидора, то есть 23 июля, в обществе мелких торговцев, принцев Роган-Монбазона и Сальма, журналиста шевалье де Шансене и депутата маркиза де Гуи д'Арси Александр мужественно всходит на эшафот.

5 термидора!

Еще четыре дня, и он ускользнул бы от смерти. А Жозефина, разумеется, не стала бы императрицей.

* * *

Роза, простертая на койке, боится шевельнуться. Даже шутки весельчака Сантерра не могут вывести ее из оцепенения. Она думает не столько об Александре, сколько о себе. Тюрьма продолжает пустеть… Это отнюдь не успокаивает арестантку. Неужто ей придется последовать за мужем и в свой черед подняться по лестнице Сансона?^[62] Она имеет все основания этого опасаться, и перед лицом смерти мужество покидает креолку. Она проводит дни, гадая себе на картах или плача на глазах у всех, к «великому осуждению своих сотоварищей», потому что дрожать при воспоминании о последней телеге с приговоренным считается дурным тоном. Слезы позволительны, только когда нет свидетелей.

К счастью, рядом с ней Шарль Лабюсьер.

Драматург и актер маленьких театров на бульваре Тампль, этот писец Комитета общественной безопасности стал пожирателем дел ради спасения от смерти клиентов Фукье-Тенвиля. Занимаясь классификацией досье и будучи не в состоянии похищать связки бумаг без риска быть тут же схваченным, этот героический человек рвет их на мелкие клочья и проглатывает. Поклонник Французской комедии, он начал свои спасательные операции с актеров этого театра. Не думаю, что это занятие казалось ему особенно аппетитным, но оно не отразилось и на его желудке, поскольку переварил он, кажется, тысячу двести досье. Знал ли он Розу? Не побывал ли у него кто-то из друзей г-жи де Богарне с просьбой спасти узницу? Как бы там ни было, он, как расскажет впоследствии, не страшась несварения желудка, съел дело, которое позволило бы Фукье-Тенвилю отправить вдогонку за мужем супругу бывшего председателя Учредительного собрания[63].