Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Разумеется, она уже «обладала» Баррасом, одним из пяти королей Республики после 30 октября, считавшимся тогда большим человеком. Но она не могла не понимать, что этот «покровитель» будет «покровительствовать» ей лишь временно. Ей требовалось что-нибудь получше — мужчина, которого не испугают ее расходы, эта бочка Данаид^[101]. К тому же она находила Бонапарта забавным — она своим певучим креольским говорком произносила «за-а-бавным». Конечно, он не Бог весть что… Короче, рассорившись теперь с г-жой Пермон и полагая, что вдова Богарне не из бедных, генерал Бонапарт является к ней в этот пресловутый септиди, и Роза для начала ловко дает ему понять, что ее связывает с Баррасом лишь большая дружба. Все пересуды о них — клевета! Наивный маленький генерал уже готов верить чему угодно.

Затем он вступает в беседу с хорошенькой вдовой, делающей вид, что она сочувственно внимает его излияниям насчет «своих интересов». Он, несомненно, распространяется о командовании Итальянской армией, которое надеется получить, рассказывает о своей семье. «Ты знаешь, — писал он в прошлом брату Жозефу, — я живу лишь постольку, поскольку могу доставлять радость своим близким». Поэтому, едва успев выйти из боя, он уже послал деньги своему клану: «Я отправил семье пятьдесят или шестьдесят тысяч франков, серебро, ассигнаты, тряпки. Теперь она ни в чем не нуждается. Она всем снабжена в избытке».

Он попросил места консула для Жозефа. Люсьен^[102]

, уже прикомандированный к Фрерону и отправленный с ним в служебную поездку, назначен 2 8 октября комиссаром интендантства. Двумя днями раньше Наполеон произвел Луи в лейтенанты артиллерии, а 12 ноября взял его к себе адъютантом. Он позаботится о маленьком Жероме, которого к концу года поместит в коллеж.

— Не могу сделать для своих больше, чем делаю.

«Клан» может быть доволен, но — и так продлится до конца невероятной карьеры Наполеона — клан будет считать, что для него всегда делают слишком мало.

Бонапарт много раз возвращается на улицу Шантрен, невзирая на присутствие мопса Фортюне, который ревниво лает на непрошеного чужака и пытается его укусить. Роскошь, чисто показная роскошь галантной дамы, ослепляет его. Он восхищается всем, в том числе очаровательной манерой Розы принимать гостей, каждому из которых она говорит именно то, что надо сказать, тактом, с которым она поддерживает разговор, и способом, которым она варит подаваемый ею самой кофе — «мартиникский кофе, присылаемый ей матерью с собственных плантаций». Бонапарт даже не подозревает, что у хозяйки дома за душой одни долги, что слугам платят редко, а поставщикам и того реже и что у «Розы бесконечно больше платьев и шалей, чем сорочек и юбок». Правда, о последних двух предметах туалета речь и не заходит — это было бы неуместно. Перед этой «дамой» гость чувствует себя сущим провинциалом и… чересчур уж мелким дворянчиком. Он ведь еще не знает, что титул виконтессы ею узурпирован. Бонапарт весь под властью несравненных чар «несравненной Жозефины», Он уже зовет ее так, не желая употреблять имя Роза — его произносило слишком много мужских губ.

— Какой за-а-бавный этот Бонапарт!

Теперь он любит ее, как никогда еще не любил.

— Я действительно любил ее, но не уважал: она была слишком ленива, — признается он на Святой Елене.

Покамест он ослеплен. Он больше не слышит ее лжи, не разгадывает ее хитростей, не видит явной поверхностности, но заодно не чувствует ее щедрости, услужливости, неумения ненавидеть, простоты. Он ослеплен тем, о чем говорит во второй — и не слишком приличной — части своего признания:

— В ней было нечто такое, что нравилось. И, прежде всего, п…, лучше которой не бывает. Там таился весь мартиникский Труаз-Иле сразу.

Она, черт ее побери, отлично это знает и пускает в ход свое искусство кокетки, каким владеет в совершенстве. Ее забавляет разожженная ею пламенная страсть, и на следующий же день, после того как она отдалась ему, — это было для нее отнюдь не трудным шагом, — она несколько удивлена, не без труда разбирая его первое письмо:

«7 часов утра.

Я просыпаюсь, весь полон тобой. Твой портрет и воспоминание о вчерашнем упоительном вечере не дают покоя моим чувствам. Как вы действуете на мое сердце, нежная и несравненная Жозефина! Вы сердитесь? Вы печальны? Вы встревожены? Моя душа разрывается от боли, и для вашего друга нигде нет покоя. Но сколь я счастлив, когда, отдаваясь подчинившему меня чувству, я впиваю с ваших губ, черпаю из вашего сердца пламя, которое меня сжигает. Ах! Этой ночью я отчетливо понял, что ваш портрет — это не вы! Ты выезжаешь в полдень, я увижусь с тобой около трех. А пока что, mio dolce amor^[103], прими тысячу поцелуев, но не возвращай их: они воспламеняют во мне всю кровь».

Вот он и стал жертвой чар.