Журнал «Посев» № 1 (1588) - январь 2010

Некто сказал про Владимира Борисовича, будто вот именно таких «русских крестьян он встречал на Севере». Мы покорно поверили, что наш преподаватель оттуда, ведь Кобрин так часто и подробно, со знанием деталей говорил о крестьянах, о деревне, обладая совершенно точным пониманием предмета. Он же опубликовал в «Новом мире» «По избам за книгами» – публицистическую повесть о своих археографических экспедициях в старообрядческие деревни. Когда он дал прочитать авторский текст, мы убедились, какие «детали» выбросила цензура: консервные баночки, из которых старухи пили травяной чай в колхозных деревнях, ведь в сельпо даже грузинского нельзя было купить, да и не на что.

Кто-то исхитрился и задал ему вопрос о его фамилии на лекции по ономастике. Он живо ответил, что фамилия означает «еврей из Кобрина, что в Белоруссии», и еще объяснил про нелепость доономастического толкования «от змеи». …Не из крестьян… Лукаво прищуриваясь, задирая бородку, выпуская струю дыма, он часто рассказывал о своих впечатлениях от прочитанного в курилках нашей alma mater, «Исторички», Отдела рукописей. Владимир Борисович говорил в особой диалогической манере, только ему доступной научно-популярной беседы – специфической формой нашего собственного «века Просвещения» от Кобрина. Преддипломные консультации он экстравагантно проводил на скамеечке в сквере на Плющихе, что нас тогда даже нервировало: никакой солидности перед таким событием – нашей защитой. А он весело щурился на солнце, перебирал наши рукописи и диктовал телефон оппонента. Про перипатетиков нам тогда еще на никто не рассказывал.

Однажды читавшая нам диамат товарищ профессор спросила у него в нашем присутствии: «В.Б., дорогой, где это сказано «в начале было Слово…?». Он, хмыкнул, побледнел и тихо молвил: «Евангелие от Иоанна, глава первая, стих первый». Готовые провалиться со стыда, – студенты ведь не нарочно присутствовали при данном позорище, – мы разом отвели глаза. Товарищ даже не покраснела. Он не комментировал и перевел тему.

Ему не надо было задаваться, изображать из себя великого знатока, – он им был! Нам казалось верхом бестактности и невежества не знать того автора или события, о котором говорил Владимир Борисович, это и создавало постоянно действующий стимул читать и слушать отнюдь не для экзамена, а для того, чтобы «быть допущенным» к общению с ним, оставаться рядом с ним и во время семинара и после лекции. И 20 лет после его кончины.

«Доброе утро! Присаживайтесь»,

– входя в аудиторию и направляясь к кафедре, произносил он с неизменным дружелюбием (мы всегда вставали и приветствовали стоя преподавателей, тогда так было принято). Ему неловко было видеть, как все 130 человек поднимались «из-за него». Он нас мгновенно усаживал, и, «товарищами» он нас не именовал: слишком уж был ироничен. Словом он владел мастерски! Стоя за кафедрой, зачитывая важные места из текста, Кобрин привычно вел лекцию, выходил, прохаживался по небольшому участку у доски. Он пренебрегал пользоваться доской или картой, не задавал составлять сравнительно-сопоставительных таблиц, диаграмм и графиков, про конспекты «классиков всепроникающего учения» и говорить не стоит. В панибратский разговор с аудиторией он не вступал, специальных вопросов «в зал» не забрасывал, однако, на каждой лекции неизбежно создавалось ни с чем несравнимое ощущение живого диалога. Не слишком балуя «популизмом», он нам не льстил, на семинарах наши ответы не расхваливал и не восхищался нашими талантами. Как-то он похвалил одну фразу из всей моей курсовой! С этим я потом месяцами ходил и сиял полный заслуженной гордости, совершенно нездешнего происхождения.

Его оживленные лекции о средневековье требовали сосредоточенности и всего внимания – их следовало не только слушать, запоминать, я их постоянно тщательно записывал. Просто не хотелось упускать его формулировок, его толкования событий истории Руси, я ловил его далеко не тривиальные утверждения, не очень совпадавшие с «генеральной линией». Когда не получалось «быть» у него на лекции, мы стремились «иметь» конспект. Энциклопедически образованный ученый, Кобрин подчинял нас единственно справедливой зависимости на свете – власти знания. Он говорил: «Наука – вот непреходящая ценность!»

Некогда он провел консультацию и высказал ряд новых оценок, за что некоторые «поплатились», когда попали на экзамен к иным преподавателям, не знавшим, что предводитель восставших Иван Болотников был разорившимся дворянином, а не «классово-близким». Владимир Борисович читал лекции, ориентируясь на лучшего, отличного студента, и эта «ставка на сильного» явно противоречила давней, а нынче еще утрированной усредненности методических требований, чтобы «троечник понял», своей высоконаучной манерой преподавания он поднимал нас. Старшекурсник Сергей Козленко на одном из капустников на весь истфак заявил: «Кобрин – самый научный и самый популярный!».