Жженый сахар

Пурви переворачивается на бок и выгибает спину, пока ее грудь не становится совсем плоской. Она умеет сплетать ноги так, что они оборачиваются вокруг друг друга дважды. Дилипу это не нравится. Он говорит, что ему страшно на это смотреть. Я гадаю, знает ли муж Пурви о ее гуттаперчевых больших пальцах. Слышит ли он, как щелкают ее колени, когда она слишком долго сидит, а потом резко встает?

— Она очень похожа на тебя, — говорит Пурви.

Я смотрю на малышку. Из уголка ее рта течет струйка молочно-белой слюны. Растекается лужицей по ее шее, мочит воротник распашонки. Снова взглянув на подругу, я знаю, о чем она думает. Теперь все стало иначе. Малышка тянется к моей груди. Пурви наблюдает. Я чувствую себя голой и беззащитной. Я вдруг понимаю, что не хочу, чтобы Пурви была рядом. Не хочу, чтобы она находилась в моем доме. Мы с ней столько всего пережили вместе. Слишком много с ней связано воспоминаний. Я не хочу, чтобы она была рядом с моей дочерью.

Мы ужинаем в тишине, пока из спальни не доносятся вопли.

Малышка проснулась и пытается выпутаться из пеленок. Я еще не доела, но встаю и иду к ней. Беру ее на руки, подхватив чистой рукой. Вторая — грязная, мокрая от соуса. Я уже приноровилась управляться с ребенком одной рукой.

— Давай я ее подержу, — предлагает свекровь, — а ты спокойно поешь.

Я уже собираюсь кивнуть, но тут мама встает и говорит:

— Дайте мне подержать маленькую Антару.

— Не надо, мам, — говорю я. — Садись, ешь. Я не голодная.

У меня громко урчит в животе, но я не обращаю на это внимания. Сажусь на кровать, достаю грудь. Малышка сосет молоко, звонко причмокивает. Соус уже засох у меня на пальцах. Пальцы сморщенные и желтые.

Я смотрю в окно и почти чувствую, как выхожу из него наружу, лечу вместе с ветром, вдыхаю свежесть воздуха после душной, застывшей комнаты, приземляюсь на ноги, спотыкаюсь и падаю, но сразу встаю, смахиваю с ладоней и коленей грязь и мертвых насекомых и бегу в конец улицы, где скучающий рикша курит биди, может быть, мне удастся его уговорить отвезти меня к Пурви за половину обычной цены.

Или нет.

Зачем мне к Пурви?

Я могу поехать куда угодно, и ничто меня не остановит. Можно пойти на вокзал, поздно ночью, где чайвалла продаст мне чашку чая за половину цены или, может быть, угостит меня чаем бесплатно — меня, одинокую девушку на пустынном ночном вокзале. Там я смогу подождать. Там я смогу освободиться от всего и от всех. От вечно грязных рук, от той же самой еды изо дня в день, от моей мамы, которая путает меня с моей дочерью, от свекрови, что тихой сапой воцаряется в нашем доме. Даже от Дилипа. Я уже и не помню, когда мы в последний раз разговаривали по-настоящему.

Я открываю окно, теплый воздух врывается в комнату, прикасается к моему лицу. Воздух влажный. Мне неприятно это прикосновение. Лучше бы там, на улице, не было ветра.

У моей дочери черные волосы. Ее плечи покрыты мягким темным пушком. Во сне она причмокивает губами.

Окно открыто. Крошечное тельце упадет быстро, беззвучно. К утру все закончится. Не для того ли открыто окно? И если не теперь, не потихонечку под покровом ночной темноты, то когда?

Все-таки надо закрыть окно. Иначе малышку продует, она заболеет. Воздух в комнате густой, неподвижный, но на улице носится влажный ветер. Эта ночь не предназначена для матерей и младенцев. Она предназначена для всех остальных.

Окно по-прежнему распахнуто настежь. Малышка снова расплакалась. Это невыносимо. Пусть она замолчит. Я знаю, как кричат младенцы, я не раз слышала детский плач, но моя дочь кричит хуже всех. Еще громче, еще настойчивее. У меня не получается ее успокоить. Свекровь как-то справляется. У нее получается. Надо было отдать малышку ей… Еще не поздно отдать малышку ей. Пусть забирает ее себе. Пусть увозит ее в Америку и растит, как растила Дилипа. Дилип пусть тоже уедет с ними. Я останусь одна, только с мамой и бабушкой. Я останусь одна и хоть чуть-чуть посижу в тишине.

Как выглядит мертвый ребенок? Наверное, просто как кукла. Кали Мата наверняка знала ответ. Она видела свою дочку живой, а потом мертвой.

Малышка не прекращает кричать. От этих воплей у меня напрягаются руки, немеют пальцы. Она вопит как резаная, и я снова выглядываю в окно. Глажу ее по спинке отяжелевшей рукой, смотрю на водосточные трубы, на балконы нижних квартир, на развешанное на балконах белье, на тихих птиц. Привратник где-то внизу, скрытый в сумраке, спит на посту.

Там, внизу, тихо. До земли совсем недалеко, но там гораздо тише.

Утром свекровь входит в спальню без стука и испуганно охает.

Малышка спит на полу, в гнезде из одеял. С кровати снято все белье, остался лишь голый матрас. Я сижу на краешке кровати и по-прежнему смотрю в окно.

Я тру руками лицо. Чувствую, что у меня покраснели глаза.