Зигфрид

Старый дворецкий склонил седую голову на горбатую грудь и стал поодаль, а хромец подошел к молодому рыцарю и завел воровские речи о знакомых ужасах.

Рыцарь смотрел на пришедшего, что-то мучительно вспоминая.

Наконец, в минуту прозрения, перед ним нарисовался взгляд козла, и он вскричал в волшебном забытье: «О, козлоногий брат мой!»

Тут поднялась в нем вся бездна угасших ночей, а где-то недалеко сквозь тучи вспыхнул багрянец и погас.

Наступила ночь. Упал кровавый метеор. Дворецкий выразительно блеснул круглыми глазами и вновь склонил воровскую голову на горбатую грудь.

Потом всем троим были поданы черные кони. Их приняла в свои объятия ночь.

Ночью был дождь, и в оконные стекла ударяли тусклые слезы. И далекий лес бунтовал. И в том бунтующем шуме слышались вопли метели.

И казалось, смерть надвигалась тихими, но верными шагами.

В лесных чащах у серебряного ручейка стояла часовенка. Днем сюда приходили многие молиться, хотя часовенка стояла в недобром месте: вдоль серебряного ручейка водились козлоногие фавны.

Здесь можно было слышать стук козлиных копыт.

А молодые козлята встречались и в солнечный день; они уморительно корчились, осененные крестным знамением.

Ночью в часовню заходил совершать багровые ужасы старый негодник — священник этих мест: это была воровская часовня.

Прошлою ночью здесь совершилась гнусная месса над козлиною кровью. Старый негодник причастил молодого рыцаря волшебством.

Поздравляли молодого рыцаря с совершенным ужасом старый дворецкий и пришлый хромец.

Сегодня было бледное утро. Начиналась осень. Вдоль дорог и полей летели сухие, сморщенные листья; уже давно не бывало небо голубым, но все чаще осенне-серым.

Раз даже были заморозки, и грязь засохла бледными комьями с полосками льдинок.

В этих местах завелась пророчица. Она ходила по замкам и селам босая, столетняя. Она подымала пророчески палец к осенне-серым небесам.

Говорила глухим рыдающим голосом о мере терпений Господа и о том, что ужас недолго продолжится, что Господь пошлет им святую.

И от ее слов протащилась темно-серая пелена куда-то вдаль, а над пеленой засверкала осенняя, голубая от луны, холодная ночь.

В небе раздавалась песнь о кольце Золотой Змеи.

Вечнозеленые сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали холодно-голубой, осенней ночью.

Над лесными гигантами была едва озаренная терраса и на ней стоящая королевна, чьи нежные руки тянулись к небесам.

Так она стояла с волосами, распущенными по плечам, и молилась Вечности. Ее милый профиль тонул в глубине звездно-голубой ночи.

В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений. На ресницах дрожало по серебристо-молитвенной слезе.

Она молилась за брата и то смолкала, то вновь обращалась к Вечности с теми же словами: «Нельзя ли его спасти: он — несчастный».

Утром еще стояла она на фоне зари. Слышались прощальные крики лебедей: там… они летели… вечным треугольником.

А время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась ночь.

Это была бледная женщина в черном.

Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной и нашептывала странные речи: «Он устал… Не погибнет… Его ужаснули ужасы… Он несчастный…»

«Ему суждено безвременье…»

И лес роптал.

И росло это роптанье, словно сдержанный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев.

Успокоенная женщина смотрела в очи королевне безвременьем, задевала ее воздушно-черными ризами, прижималась к щеке королевны бледно-мировым лицом.

Обжигала поцелуем, поцелуем Ночи.

Это было выше счастья и горя, и улыбка королевны была особенная…

Холодным осенним утром на кристальных небесах замечалось бледно-зеленое просветление.

Скорбный рыцарь в траурном плаще задумывался у песчаного оврага. Он стоял на холме, поросшем вереском, вспоминая шабаш, ужасаясь ужасом, вечно ревущим в его ушах.

Вблизи, у края оврага, юные березы облетали, шумя и тоскуя о весне.

А под березами сидел некто громадный и безумный скорченным изваянием, вперив в молодого рыцаря стеклянные очи.

И когда рыцарь повернул к нему свое бледное лицо, улыбнулся сидящий невозможной улыбкой. Поманил гигантским перстом.

Но рыцарь не пошел на страшный призыв.

Это уже не была новость. Уже не раз белым утром мерещились остатки ночи. И рыцарь накрыл воспаленную голову черным плащом.

И громада вскочила. И кричала, что не сказка она, что и она великан, но рыцарь заткнул уши.

И непризнанный гигант пошел прочь в иные страны. И еще долго сетовал вдали.

Дворецкий отдавал приказания. В замке возились. Готовились к вечернему приему.

Выносили старинные иконы.

И стало тошно молодому рыцарю от надвигавшейся бездны мерзостей. Он пошел в приют уединения.

Он тяготился страшным знакомством, а молиться Господу об избавлении не смел после совершенных богомерзких деяний на шабаше.

Он шептал: «Кто бы помолился за меня?»

А уж солнце стояло высоко… И уже ночь была не за горами… И возились слуги.

Выносили старинные иконы.

Вечером дул холодный ветер. Летели низкие клочки туч над серыми башнями замка. Часовой, весь закутанный в плащ, блистал алебардой.