Зигфрид

Из глаз Золотой Змеи смотрящей на спящего Зигфрида тихо струились светлые слезы.

Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тронах — северные короли в пурпурных мантиях и золотых коронах.

Неподвижно сидели на тронах — седые, длинно-бородоые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.

Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Перед каждым горел светильник.

И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…

И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с крепким вином. Подносили крепкое вино северным королям.

И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»

Выпивал кровавое вино.

И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода была всех белей.

Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна среди сосен. Разливался бледный рассвет.

Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…

Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.

О, рассвет!

Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!

О, рассвет!.. Тает мгла!..

Вот была и нет ее… Но знают все о ней.

Над ней нежно-звездный свет святых!»

И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутровых».

Так шумел хор северных королей.

И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.

Это были почившие короли, угасавшие с ночью.

Им прислуживали валькирии.

Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Бледным утром на горизонте расплывались влажные, желтые краски. Горизонт был завален синими глыбами.

Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч убитый дракон Фафнир.

Молчаливый Фафнир опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся он каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.

Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…

Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.

И среди этих пространств поднимались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.

Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные крики.

То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.

На островках и близ островков отдыхали сестры в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.

А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подняв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.

Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.

Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной воде.

И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.

Ронял розу в озерную глубину, утешая утонувшего брата.

Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…

И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.

Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.

Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.

Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.

На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить Его далекий силуэт.

Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.

В голубых небесах пропадали ужасы ночи.

Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.

Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы — мечтали. Иногда они расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.

Резкими, сонными криками оглашали окрестности.

И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну.

И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…

Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли все и все знали!

Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных прыжках. Смеялись блаженным, водяным смехом.

А когда уставали — застывали.

Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.

По колено в воде шла новоприобщенная святая.

Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.

Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.

Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья…

Но еще час встречи не наступил.