Зима

Он отодвигает стул назад и встает. Она проводит его обратно через открытую дверь и вниз по лестнице на первый этаж. Когда он толкает ее или когда она кренится вперед и теряет равновесие (или то и другое вместе), лететь остается еще шесть-семь ступенек. При падении она довольно сильно разбивает себе руку.

— О боже, — говорит он. — Осторожнее.

Он помогает ей подняться в самом низу пролета. Он очень крепко держит ее за ушибленную руку. Смотрит ей в глаза.

— Какое ужасное падение, — говорит он. — Надеюсь, все будет хорошо. Надо же.

— А вы совершенная сволочь, — говорит она. — Подойдите ко мне еще хоть раз, и я…

— И вы… ну конечно, — говорит он.

Он улыбается ей, и впоследствии она мысленно может назвать эту улыбку только понимающей — понимающей, насколько она сама умна.

Вернувшись наверх в свою квартиру (а не дом), она находит карточку с напечатанным на ней телефонным номером, засунутую под уголок салфетки на столе.

Боже.

Она возвращается к закрытой входной двери и вешает на нее цепочку.

Задергивает шторы во всех четырех комнатах. Опускает жалюзи в кухоньке, хотя ее окно выходит лишь на голую кирпичную стену.

Потом она вдруг замечает, как ее собственная рука опускает жалюзи, и фыркает от смеха.

Она отпускает жалюзи, а они сами по себе подскакивают обратно.

По пути в ванную она снимает цепочку с входной двери.

Пусть приходят, если хотят.

Она идет за карточкой и запихивает ее за дорожные часы на каминной полке.

Она набирает ванну.

Где-то в городе, поселке или деревне, — где бы она ни находилась, — бьет колокол, ну разумеется, он снова бьет полночь. Где она сейчас? Можно ли остановить время? Можно ли остановить время, чтобы оно не текло сквозь тебя? Сейчас уже слишком поздно, вот и София в ванне, которую она только что набрала больше тридцати лет назад, намыливает ушибленную руку и при этом вспоминает, как они с Айрис лежали в своих односпальных кроватях двадцать лет назад, ночью, когда Айрис помогала ей репетировать припев той песни о бакалейщике Джеке[24], который больше не придет (Айрис пела верхние ноты, Соф — нижние). Потом Айрис и Соф напевали гармонии, придуманные ими для элвисовской песни, которую она обожала, причем напевали по-немецки, если отца не было рядом, а если он мог случайно услышать, то в переводе на английский, который София сделала по словарям в школьной библиотеке:

разве я должен

разве я должен

уехать из городка

уехать из городка

а ты дорогая останешься здесь?[25]

Айрис: такой человек, что, если в комнате, скажем, овчарка и если Айрис чужая в этой комнате, в этом доме, даже если она никогда не бывала в этом доме раньше и вдруг встретила эту собаку, эта овчарка все равно подойдет и наклонится перед ней, вытянув передние лапы, а затем ляжет у ее ног, где бы она ни сидела, и останется так на всю ночь, положив нос на передние лапы.

Ну а теперь тот день, когда София, приехав домой из колледжа на выходные, решает пройтись пешком от вокзала, а не садиться в автобус, сворачивает за угол на свою улицу и видит издалека, как у ее дома что-то происходит: небольшая толпа наблюдает за Айрис на тротуаре, а отец стоит вровень с парадными воротами, закрытыми

парадными воротами, положив обе руки на верхнюю перемычку. Мать стоит у входной двери и смотрит вполглаза из дверного проема. На земле у ног Айрис — чемодан Софии. Он раскрыт прямо на тротуаре. В нем какая-то одежонка, всякая всячина из комнаты Айрис валяется вокруг на земле, как будто Айрис распаковывается на глазах у всей улицы.

— Что случилось? — говорит София.

— Обычные дела, — говорит Айрис. — Можно взять твой чемодан?

Она складывает вещи с тротуара в чемодан и закрывает две его половинки. Защелкивает замки, завязывает ремешки, берет чемодан за металлическую ручку и пробует на вес.

— Куда это она? — говорит София отцу.

— София, — говорит отец.

Он как бы хочет сказать: не вмешивайся.

— Пока, Фило, — говорит Айрис. — Я напишу.