Зима

С тех пор как Айрис (родители постоянно твердят, что она еще не замужем) услышала по радио что-то о газовом месторождении где-то в Англии, она как бы в одиночку проводит марш протеста, пишет в газеты, расклеивает посреди ночи плакаты на городской площади. К ним домой приходила полиция: ее поймали, когда она писала красной краской лозунги поверх рекламных щитов на стенах зданий, что-то о мертвых тюленях, найденных на пляжах бог знает где, у них чем-то выжжены глаза, Соф, рубцы и ожоги по всему телу, представляешь, и об оружии, что производится на фабриках, опять-таки бог знает где, за много-много миль отсюда, каждый вечер она устраивает сцены в гостиной, доводя отца до белого каления, и о вреде, причиненном глазам студентов в Париже, и о людях в Северной Ирландии, на которых его тоже распыляли, это не безобидно. Это яд. Они называют его веществом временного поражения, говорят телевизионщикам и газетчикам или людям, задающим вопросы в парламенте, что это просто дым. Просто дым. Но это связано с тем веществом, которое применяли в траншеях. Разве это был просто дым? И на людях в концлагерях. Разве это был просто дым?

Здесь ничего такого не происходит. Все это происходит где-то далеко, в других местах.

Но вполне может и здесь, — говорит Айрис. — Что вообще означает «здесь», хотелось бы мне знать. Здесь — значит везде, разве нет?

Айрис: чертова ответственность. Баламутка. Бесцельно тратит жизнь. Много раз предупреждали. Репутация. Известна властям. Приводы в полицию. Отец беззвучно плачет за ужином. Мать, как обычно, уныло молчит, уставившись в пустые ладони.

— Я напишу. Позвоню тебе в колледж.

Айрис идет по улице с чемоданом. Все соседи смотрят на нее. София смотрит на нее. Отец и мать смотрят на нее.

Соседи возвращаются в дом лишь после того, как Айрис сворачивает за угол и пропадает из виду.

София в ванне. Мужчина только что толкнул ее на лестнице и притворился, что не делал этого.

Насколько ей известно, с тех пор Айрис дома не появлялась. Айрис больше никогда не видела матери. Она не видела и отца. София так и не узнала и, наверное, не узнает, какая последняя капля переполнила чашу в тот вечер, когда Айрис ушла.

Капля. Такая легкая. Просто дым.

Переполненная чаша.

Какое отчаянное клише.

Рука болит. Останутся синяки по всему правому боку и бедру — там, где она ударилась о перила, и там, где стукнулась о край нижней ступеньки. Для того чтобы сильно ушибиться, вовсе не обязательно падать с большой высоты.

Она сидит на краю ванны, пока стекает вода, и вытирается хорошими толстыми полотенцами.

Эти полотенца — никакого сравнения с теми тонюсенькими, которые были у них и которыми до сих пор пользуется отец у себя дома.

«Будь со мной так нежна,Так добра, как быть должна,Не моя же в том вина,Что не из дерева

Сердце у меня»[26].

Было рождественское утро.

Слава богу.

Слава живому дневному свету.

София сидела на краю кровати и не смыкала своих прекрасно видящих глаз, чтобы полночь не застала ее врасплох. О полночь, где же твой динь-ди-лень? Полночь не отважилась. Наступил рассвет. Добрый старый свет. Добрый новый свет.

На самом деле сегодня рассвело на самую малость раньше, чем вчера. А вчерашний рассвет наступил чуточку раньше, чем позавчера. Эта разница начинает ощущаться всего через четыре дня после самого короткого дня: сдвиг, обратный переход от увеличения темноты к увеличению света демонстрировал, что даже в самый разгар зимы свет не только убывал, но и прибывал.

Где-то в этом доме сейчас спала ее старшая сестра Айрис.

София села возле трюмо и побаюкала в руках голову.

В действительности голова уже не была головой. Теперь у нее не было лица. Не было волос. Она была тяжелая, словно камень, и совершенно гладкая. Там, где раньше было лицо, теперь осталась ровная поверхность, похожая на отшлифованный камень, обработанный, точно мрамор.

Теперь трудно было сказать, где должен быть верх, а где лицевая сторона — пока она имела форму головы, все было очевидно.

Теперь она стала неочевидной.

Теперь она обрела какую-то индивидуальную симметрию.

София даже не знала, как ее теперь называть: головой? Камнем? Она уже не была ни мертвой, ни головой. Она была слишком тяжелой, слишком плотной и больше не могла парить в воздухе или выделывать все эти цирковые сальто-мортале.

София положила ее на стол. Посмотрела на нее. Кивнула.

Но Софии стало жалко ее. София не хотела, чтобы она замерзла.