Зима, когда я вырос

— Правда я ловко придумала — взять и не прийти?

— Ты правда очень ловко придумала, — говорю я. — Зван не смог помахать тебе, когда стоял на палубе этого мерзкого корабля.

Бет смотрит прямо перед собой. Она сердится на Пима. Когда чего-то уже не можешь исправить, остается только сердиться. Мне хочется ее утешить, но я не знаю как.

— Зван уже не вернется, Томми, — говорит она.

Она впервые называет его не Пимом, а Званом.

— А мы не поедем в Америку, да? — говорю я. Сколько бы она на меня ни смотрела, я остаюсь все тем же Томми, я не превращаюсь в Звана.

Мы идем по парку Вондела.

По-моему, Бет подросла. Заметив, что я на нее смотрю, она сутулит спину. Пока была холодная зима, она, наверное, все время сутулилась, я этого просто не замечал, потому что у нее были длинные черные волосы. В парке совсем мало народа.

Что приятно: здесь мне не так жарко, как в городе. Благодаря длинным спокойным аллеям и шелесту веток.

— Ты хорошо поговорил с мамой? — спрашивает Бет.

— Нет. Там был какой-то мужчина.

— В котором часу?

— Несколько часов назад.

— И он уже пришел! Он приходит все раньше и раньше.

— Тетя Йос держала его за руку.

— Не надо, Томас, пожалуйста, я больше ничего не хочу знать.

— Мужчина высокого роста.

— Ты меня нарочно дразнишь?

— Твоя мама была очень красиво одета.

— А губы у нее были напомажены?

— Губы у нее были напомажены густо-густо.

— А чем от нее пахло?

— Не знаю.

Бет смеется.

— Почему ты смеешься?

— Она в него влюблена, — говорит Бет. — И знаешь почему?

— Понятия не имею, — говорю я.

— Потому что он влюблен в нее. Он влюбился в нее еще в школьные годы. Я сказала маме: «Не хочу видеть этого типа, я его ненавижу, он слишком аккуратно ест, слишком вежливо говорит, и ботинки у него слишком начищенные». Тогда мама рассердилась и сказала: «Деточка, это не твое дело». Еще немного — и она выйдет за него замуж. И тогда я должна буду говорить ему «папа», или «отец», или не знаю что… Нет, лучше умереть.

Мы сидим на скамейке в парке Вондела, на некотором расстоянии друг от друга.

— На этой скамейке хватило бы места для троих, — говорю я после долгого молчания.

Бет кивает.

Я улыбаюсь про себя. Ей ничего не надо объяснять. Бет все понимает.

— Завтра здесь будут сидеть совсем другие люди, — говорю я.

— Вчера, — говорит Бет, — здесь тоже сидели другие люди.

— Что было вчера — ничего не поймешь, что будет завтра — тоже ничего не поймешь. Но сегодня — самое ничего-не-поймешь.

— Да уж, сегодня самое-пресамое ничего-не-поймешь, — говорит Бет.

— Ты сидела здесь со своим папой, да? Когда тебе было шесть лет?

— Нет, не здесь, в другом месте, но это неважно; тогда было холодно.

— Война тогда еще не началась?

— Да, еще не началась.

— И вы оба ничего не говорили, да?

— Да, ни слова.

— Но ты все запомнила.

— Я все отлично запомнила.

— Тетя Йос велела тебя не волновать.

— А я тебе разрешаю меня волновать.

— А как это делается?

— Задавай мне вопросы.

— Ты часто думаешь о своем папе?

Бет молчит.

— Ты часто думаешь о Зване?

Бет сжимает кулаки, упирает их в колени, наклоняется вперед и смотрит на гравий на дорожке.

— Я так не могу, — говорит она. — Я не то чтобы скучаю по Звану, но после его отъезда меня самой точно не стало, у меня теперь есть только мамины родственники, я ни разу не плакала, я не могу плакать.

— Надо же, а вот я реву сколько угодно.

Она смотрит на меня. Ее глаза под стеклами очков кажутся маленькими и пронзительными.

— И от этого легче? — спрашивает она.

— От чего этого?

— От слез?

— Еще бы, — говорю я.

— А почему у меня не получается?

— Но ты же плакала здесь, в парке, когда твой папа танцевал вокруг дерева, а тебе было за него стыдно?

— Мне было шесть лет.

— Дядя Аарон тоже часто плачет. А он намного старше тебя.

— Это ты знаешь, что он плачет, — сердито говорит Бет, — а я этого не знаю.

— Я прочитал это в длиннющем письме от Звана.

Бет смотрит на меня с недоверием.

— Расскажи мне про это письмо.

— Сегодня вечером перечитаю его еще разок.

— И что же в нем написано?

— Это обалденное письмо. Завтра тоже перечитаю его, еще раза два.

— А про меня он пишет?

— Конечно.

— Со мной никто не хочет иметь дело, Томми. Никто-никто.

— Я тоже всегда ссорился с мамой.

— Почему?

— Она со всеми ссорилась.

— Ты об этом жалеешь?

— Чего-чего?

— Ты жалеешь?

— Да нет, просто чудно.

— Ты ее видел, после того как она умерла?

— Совсем недолго. Я по секрету от всех закрыл глаза, но папа это заметил и увел меня из больничной палаты.

— Ты часто думаешь о маме?

— Почем я знаю.

Бет снова смеется. Встает и подходит ко мне.

— Зван, наверное, боится написать тебе длинное письмо, — говорю я.

Бет снимает очки и кивает.

— У тебя добрые глаза, — говорю я.

Она опять надевает очки.

— Когда я поеду в Америку, я возьму тебя с собой.

Я смеюсь про себя. Обещание, данное в залитом солнцем парке, можно смело забыть.

— Завтра я уезжаю, — говорит она немного сердито. — Еду с подружкой в летний лагерь. Мама говорит: надо общаться с людьми, милая, нельзя замыкаться в себе. Я еду общаться с другими девочками, Томас. Буду с ними танцевать, прыгать и смеяться.

— С подружкой? — говорю я. — Она блондинка?

— Ах ты негодник!

— Можно я поеду с вами?

— Нет.