Зима в Лиссабоне

Но он почти не чувствовал опасности: все, даже мысль о том, что полицейские машины кружат по тенистым улочкам между виллами, казалось ему далеким, никак не связанным с ним, имеющим столь же малое отношение к его жизни, как морской пейзаж и запущенный сад вокруг дома, как сам дом и отдаленный жар прошлой ночи, очищенный от всякого пепла, как блеск бриллианта. Он уже не хотел, как раньше, схватить время за хвост, чтобы близость Лукреции не ускользнула от него, испить до последнего мига не только наслаждение, но и боль, так же как, играя, он избегал финальных нот из страха, что тишина навсегда сотрет могущество музыки в его воображении и в руках. Быть может, то, что было дано ему в недвижном утреннем свете, не допускало ни памяти, ни возврата — оно навсегда останется с ним, если не отводить взгляда.

Они ничего не говорили, но Лукреция почувствовала, о чем он думает, и поняла бесконечную нежность его молчаливого прощания. Он легко поцеловал ее в губы и вышел из спальни. Биральбо слышал, как она набирает какой-то номер. Пока она спрашивала кого-то по-португальски, он принес ей чашку кофе и сигарету. На него снизошло что-то вроде озарения провидца: он понял, что счастье заключено в этих жестах. Прижимая телефонную трубку щекой к голому плечу, Лукреция быстро произносила непонятные ему слова и записывала что-то в блокнот, лежавший у нее на коленях. На ней была только очень свободная рубашка мужского покроя, не застегнутая до конца. Волосы у нее были мокрые, и пара капель воды еще блестела на бедрах. Положив трубку и примостив блокнот с карандашом на ночном столике, она стала маленькими глотками отпивать кофе, разглядывая Биральбо сквозь клубы дыма.

— Он ждет тебя сегодня днем, в четыре, — сказала она, но ее взгляд был совершенно чужд этим словам. — Вот по этому адресу.

— А теперь звони в аэропорт. — Биральбо вложил сигарету ей в губы. — Закажи билет на ближайший рейс из Португалии.

Лукреция свернула подушку и опустилась на нее, выпуская дым из чуть приоткрытых губ, медленные серо-синие нити, в полосках, как сумрак и свет. Она согнула колени и поставила сжатые голые ступни на край кровати.

— Ты уверен, что не хочешь ехать со мной?

Биральбо погладил ее по щиколоткам: это была не ласка, а, скорее, нежное узнавание. Потом слегка отодвинул рубашку и ощутил под пальцами влажность кожи. Они снова посмотрели друг на друга, и казалось, что бы ни делали их руки или произносили голоса, напряженность мольбы в этом взгляде была тщетной, как сигаретный дым.

— Не забывай о Мортоне, Лукреция. Бояться стоит его, а не полиции.

— Это единственная причина? — Лукреция забрала у него сигарету и привлекла к себе, проведя кончиками пальцев по губам и ссадине на лбу.

— Есть еще одна.

— Я так и знала. Говори.

— Билли Сван. Двенадцатого числа я играю с ним.

— Это очень опасно. Кто-нибудь может узнать тебя.

— Никто меня не узнает, если у меня будет другое имя. Я позабочусь, чтобы свет не падал мне на лицо.

— Не играй в Лиссабоне. — Лукреция потихоньку подталкивала его, пока он не растянулся с ней рядом. Она прикрыла ему ладонями глаза, чтобы он не смотрел на нее. — Билли Сван поймет. Это же не последний его концерт.

— Может, и последний, — отозвался Биральбо. Он опустил веки и стал целовать уголки губ, скулы, лоб, волосы в темноте, которая желаннее музыки и слаще забвения.

Глава XIX

— Ты с тех пор не видел ее? — спросил я. — И даже не искал?

— Как бы я стал искать ее? — Биральбо посмотрел на меня почти с вызовом, призывая ответить. — Где?

— Полагаю, в Лиссабоне. Несколько месяцев спустя. Это ведь был ее дом, так? Она, наверное, туда вернулась.

— Я звонил один раз. Никто не ответил.

— Надо было написать. Она знает, что ты в Мадриде?

— Я послал ей открытку через пару дней после нашей с тобой встречи в «Метрополитано», но мне ее вернули. «Неверный адрес, недостаточно данных».

— Она наверняка тебя ищет.

— Не меня, а Сантьяго Биральбо. — Он взял с ночного столика паспорт и, открыв на первой странице, протянул мне. — Не Джакомо Долфина.

Короткие кудрявые волосы, темные очки, разбросанная по щекам тень трехдневной щетины, делавшая и так вытянутое и бледное лицо еще длиннее, лицо, уже принадлежавшее теперь другому человеку, — он сам, проведший несколько дней, скрываясь в какой-то сомнительной гостиничке, ожидая, когда отрастет борода и он станет точно таким, как человек на фотографии, потому что этот испанец, Маранья, прежде чем сделать снимок, перед зеркалом затушевал ему подбородок и скулы карандашом для бровей и кисточкой с серым порошком, прикасаясь к его лицу влажными пальцами, как будто гримируя плохого актера. Он приподнял ему волосы, смазал их гелем, приговаривая что-то, потом с удовольствием оглядел результаты своего труда, стараясь подметить и исправить мельчайшие детали, пока готовил камеру к съемке: «Так тебя даже собственная мать не узнает. Даже Лукреция».