Зимний маршрут по Гыдану

— Ладно, — согласился я. Правда, как иначе расскажешь о своем деле?

Собаки заволновались на своих местах. За тонкой стенкой чума заскрипел снег. Полог откинулся, и в чум протиснулся невысокий парень.

— Сертку пришел, — сказала Нина.

— Здравствуйте, — застенчиво поздоровался Сертку. Он сел на другой половине чума. Опять откинулся полог, и появилась молоденькая женщина. Лицо ее горело румянцем. Нарядная ягу-шка и шапка необычайно шли к ее красивому, юному лицу.

— Наш продавец, — представила Нина парня, — По совместительству рыбак и охотник.

Сертку не спеша разделся. Он сел за столик и принялся за ужин.

— Ася, — представилась его жена, садясь рядом с ним.

Разговор лениво шел вокруг того, как здесь с завозом продуктов, как с охотой.

Наши хозяева явно устали.

— Спать будем, — решил Сююку.

Стали укладываться. Мы с Емельянычем залезли в свои спальные мешки. Хозяева устроились тоже. Лампу привернули н передвинули к тому месту, где лежал я, — северная изысканная вежливость: видят, что я еще заполняю свой дневник. Хозяева говорили по-ненецки. Молодежь чего-то требовала от Сююку, а он ворчливо отговаривался. В быстрой ненецкой речи я уловил знакомое слово «лахнаку».

— Лахнаку? — спросил я.

— Упросили старика лахнаку рассказать, — подтвердил Сертку.

Лахнаку — это ненецкий фольклорный жанр. На любого этнографа упоминание о лахнаку действует вроде допинга.

— Сертку, — попросил я. — Переводи, пожалуйста.

— Не знаю, как переводить, — смутился Сертку, — Не пробовал никогда сразу переводить.

— Переводи как-нибудь. Я сам спрашивать буду.

— Трудно…

— Гость же просит, — употребил я недозволенный прием, напомнив о своем положении: гостю отказать нельзя.

— Попробую, — согласился Сертку.

Я примостился поудобнее, чуть прибавил света.

— Пора? — спросил сонным голосом Сююку.

— Можно, — подтвердил я.

Старик некоторое время помолчал. Потом он заговорил про себя: пробовал голос. Рассказчик искал нужную тональность, подходящий темп, характер исполнения.

Старик настраивался долго. Мне показалось, что его действия разительно напоминают действия менестреля, когда тот настраивает свой инструмент и мысленно повторяет то, что он собирается поведать слушателям.

Все молчали.

В тишине, какая бывает только в тундре, где ни один звук не прерывает священного безмолвия великого Севера, прозвучали первые слова лахнаку. Прозвучала первая фраза, и голос Сертку непрерывно, еле слышно зашептал в мое ухо. Сертку оказался идеальным синхронным переводчиком. Я писал и писал. Лахнаку прерывалась только для того, чтобы старик отхлебнул холодного чайку, очищая горло, или закурил. Он закуривал и лежал молча, не торопясь продолжать. Старик делал перерывы именно в тех местах, где в рассказе упоминались вещи, которых я мог не знать. Старик уважал зрителей, как истинный художник. Я тогда действительно узнавал от Сертку то, чего не знал. Спросил только первый раз. Потом сам Сертку начинал комментировать лахнаку. Получалось произведение двух людей: Сююку и Сертку.

— Харючи-вэсэку был. Жил старик Харючи-вэсэку. Десять сыновей было у старика. В одном чуме жили все. Жили все в одном чуме — Харючи-вэсэку и десять сыновей.

Теперь лахнаку-слово, повествования слово их нашло. Слово говорит: «Те десять парней спят всю жизнь. Как на свет появились, то спят все время. В одной половине чума все спят».

В другой половине, через костер, два человека сидят. Один-то мужик. Другой-то — его старуха, жена его. Рядом с ними еще одна женщина сидит. Незамужняя она. Так, одна сидит, кисы шьет, узоры к кисам шьет все время эта женщина.

_{Такого идола сейчас увидишь только у древних стариков или в музее}