Злой Сатурн

Взбешенный Севка схватил полушубок и, не попадая в рукава, метнулся к двери.

— Куда? А ну-ка, вернись! — остановил его властный голос отца.

Глядя исподлобья, Севка хмуро ответил:

— К Инге пойду!

Егор подошел к сыну. Положил на плечи тяжелые руки, повернул и, глядя в глаза, заговорил:

— Ты зачем нашу седину срамишь, старого человека обидел? А? Выдрать бы тебя вожжами, да ведь стыд — балку лбом достаешь.

Гнев Севки прошел, он уже чувствовал раскаяние за грубость, но из упрямства пробормотал:

— Это Василий Иванович-то старый? Быка запросто свалит!..

— Я разве об этом говорю? Ты старших уважай, вот что. Своих растить будешь — кто их этому научит? Понимать должен.

— Ну ладно, ладно… Хватит мне мозги вправлять. Ну, виноват, погорячился. Винюсь. Ты, Василий Иванович, зла не держи…

Зяблов, чувствовавший себя виновником ссоры и оттого впавший в тоску, обрадовался:

— Эх, елки зеленые! Какое уж тут зло, сам виноват — черт за язык дернул. А ты, паря, молодец, зазнобу свою в обиду не даешь.

Он сгреб Севку в охапку, что-то шепнул на ухо и подтолкнул к двери.

— Топай быстрее, поди, заждалась девка.

После ухода сына Екатерина Борисовна вздохнула.

— Характерный парень вырос. Все сам да по-своему. Но голова на месте и не злой… Ты, Егор, гляди, он еще и Ингу приручит. Но ей с ним нелегко будет, коли сговорятся. А девка-то золотая…

— Да ты Северьяна пожалей! Это ж не девка, а черт в юбке. Два сапога. Может, сынка твоего в узде держать будет, а то вон дурь-то нет-нет да и прорвется. Правда, молодой еще, в годы войдет — справный мужик получится.

— Это точно… — поддакнул Зяблов. — Сынок ваш хоть куда, а главное — самостоятельный, на все свое понятие имеет. Я пока с ним плыл — насмотрелся… Ты, Егор Ефимович, счастливый, целую гвардию вырастил. Есть кому эстафету сдать.

— Так и ты не пустоцвет. Дочь у тебя, внучата… Да и не было бы никого, все равно что-то на земле оставил бы! Дома, дороги строил, лес вон растил…

Зяблов удивился. Ну, лес — понятно, это не пшеница. У той урожай снимает кто сеял. А лесной урожай — для дальних потомков. Это память долговекая. А печь сложил или избу срубил? Тут главное — получил деньгу и будь здоров. Ты меня не знаешь, и мне тебя помнить не к чему. Вся память в кармане.

Егор только покрутил головой. Вот мужик! Рассуждает, как шабашник. И в то же время к лесу тянется, и не корысти ради, а всей душой… Одно с другим не вяжется. Словно два человека в одном. Какой из них настоящий — разберись!

Решительно хлопнул ладонью по столу, встал.

— Хватит прохлаждаться. Пошли, а то до темноты не управимся. Мать! В чулане смолье лежит, в бересту завернуто. Земля стылая, огнем оттаивать придется. Лопаты и лом я приготовил, топор не забыть. Ну давай, Василий Иванович, тронемся…

Выплывшая из-за леса луна уже залила землю голубоватым, мерцающим светом, когда управились с могилой. Место для Верескова выбрали хорошее, на небольшом бугре, под высоким кедром. Кругом в разные стороны по склону разбежались березы. Летом они весело шумят листвой, а сейчас печальны и тихи. Их голые ветки похожи на паутину с запутавшейся в ней луной. Такая же паутина, сотканная из теней, пролегла на снегу, в котором утонули березы.

Зяблов стряхнул с колен землю, собрал инструмент и только тут почувствовал, как вспотевшее тело охватила холодная дрожь. Поеживаясь, он плотнее запахнул полушубок, крякнул.

— Эко, морозит… — и осекся.

Егор Устюжанин, сдвинув на затылок шапку, внимательно к чему-то прислушивался, приложив ладонь к уху.

— Ты чего?

— Тихо, слушай!

Откуда-то сверху, из ночной темноты неслись глуховатые, полные тревоги звуки: кли-инк, кли-инк!

— Лебедь! — пояснил Устюжанин. — Видать, отбился от стаи.

— Куда же он теперь? Вся птица позавчера пролетела, когда мы от Кедровки к Нагорному плыли. Ох и сила шла! Стая за стаей — тысячи, только свист стоял. Гуси, лебеди, турпаны, крохали! Как настеганные перли. Сроду такого лёта не видел.

— Здесь каждый год так. Весной постепенно прилетают, не так заметно. Зато перед ледоставом всем скопом на юг жмут.

— Пошто этот задержался?

— Кто его знает. Может, больной или раненый был.

— Догонит своих, как думаешь, Егор Ефимович? — с беспокойством допытывался Зяблов.

— Если в степях озера не замерзли, может, и догонит. Только сомневаюсь. Раз от стаи отстал — едва ли выживет. Это как у людей. Считай, гиблый. Много ли в одиночку сделаешь?

Глава тринадцатая

— Дядя Ваня! — едва перешагнув порог, провозгласила Инга. — Вам почта!

Иван Алексеевич, составлявший отчет об отпуске леса, поморщился при виде груды конвертов. Канцелярщину он не любил, полагая, и не без основания, что чем больше напишет бумаг, тем меньше у него останется времени на дело.

— Ну, здравствуй, племянница! — улыбнулся он.

Целый месяц, прошедший после похорон Верескова, они не виделись, и сейчас он с удовольствием отметил, что к девушке вернулась ее прежняя жизнерадостность, снова лукаво глядели чуть раскосые, темные, как вишни, глаза. И только бледное, осунувшееся лицо говорило о пережитом.

— Проходи! Давно я тебя не видел.