Змеелов

Теперь ей можно было смотреть на него, она его о деле расспрашивала, и она смотрела, ловя всякий жест, вот улыбку эту жалкую, кляня его в душе и жалея, ненавидя и жалея, — ну что с собой сделал дуралей — ну вот улыбается, жалкий-прежалкий, а все-таки и сейчас красивый, нет, не красивый, не красавчик, а просто смотреть на него приятно, — открытый он, синеглазый, улыбчивый и, если знать, беззащитный. Она многое о нем знала. Она догадывалась, что он из тех, которых ведут за ручку. Мама вела, жена повела, дружки тянули в разные стороны. Но жилось легко, празднично даже, и он не научился вырывать руку. До поры до времени так жилось. А вот теперь…

— Куда же все-таки теперь-то тебя за ручку привели? — спросила она, не умея быть милосердной, так изныла душа, глядя на него.

— Он будет у нас референтом, — сказал Захар. — Точнее, переводчиком. И у нас и в республиканском ССОДе, благо наши конторы в одном здании. Нам и им давно нужен был квалифицированный переводчик и именно мужчина, а не дамочки эти, чик-чирикающие. Восток все-таки сюда тяготеет, Азия здесь. Иной иностранец просто понять не может, как это в его номер входит женщина, а потом по стране с ним мотается. Он начинает, так сказать, вибрировать.

— Объяснил. Смотря какая женщина. У меня бы не повибрировал.

— Но не бить же всех наших гостей по щекам.

— Словом, как я поняла, слуга двух господ?

— А что тут плохого? — Захар весело подмигнул приунывшему другу. — Ты смотрел, Ростик, по телеку пьесу Карло Гольдони «Слуга двух господ»?

— Мы еще в Москве с Леной эту пьесу вспомнили. — Знаменский ссутулился, отвечал не поднимая головы. — Да, да… А все-таки доконало меня это виски. Прав ты был, нельзя пить в такую жару.

— Сейчас отвезу тебя в гостиницу. А хочешь, укладывайся прямо здесь, в саду. Через минуту будет тебе раскладушка. Такой перепад температур, тут и без виски притомишься.

— Нет, нет, я в гостиницу, там, кажется, неплохо. — Знаменский поднялся, развел плечи.

— Представляешь, — глянул на жену Захар, — едва администраторша его увидела, как тут же предоставила «люкс».

— Представляю. А ты как думал? Ведь это же Ростислав Знаменский!

Слова — что слова? — важен голос. У женщин всего важнее голос, каким они произносят свои слова, рождающие часто совсем пустенькие, скользящие фразы. Но — голос.

— Нина, — тихонько окликнул жену Захар Чижов.

— Что — Нина? Трудно ему здесь будет, вот я о чем подумала. Зря ты его сюда вытащил.

— Но здесь мы, его друзья. А где-то же надо ему работать.

— Трудно, трудно ему здесь будет, — сказала Нина, упрямясь и как-то вдруг постарев; вокруг губ, оказывается, у нее множество угнездилось морщинок.

Знаменский слушал своих друзей, мужа и жену, молчал. Он в звук отлетевший Нининого голоса все вслушивался, не умея понять, отчего такая тоска на него навалилась, еще безысходнее, еще беспросветнее. Он вслушивался и в эти постанывающие звуки, идущие из глубины сада, из самой земли. Тоскливые звуки.

— Поехали, Захар, — сказал он. — А то и сам доберусь, отвыкать надо от машины.

— Зачем же, пригони сюда свою, — сказала Нина.

— Не подойдет, пожалуй. У меня «мерседес».

— Да, пожалуй, не подойдет. И «люкс» тоже. Я подыщу тебе комнату на частной квартире. Поручаешь?

— С окном в сад?

— И даже на горы.

— Согласен, Ниночка.

— Ты только не горюй, не вешай нос.

— Согласен, не буду.

— А я сбегу. К геологам. Вот увидите!

Знаменский и Чижов вышли за калитку, пошли к машине.

— Не может забыть нашего мальчика, — шепнул Захар, оглядываясь, рукой помахав жене.

И она от калитки махала, вдруг оживившаяся, вытянувшаяся, откуда-то взявшийся ветер подхватывал ее легкое платье. Она крикнула:

— Ростик, не исчезай! Эй, «слуга двух господ», приходи обедать!

— Да, да, — сказал Захар. — Хоть каждый день, Ростик. Так и заживем. Славно заживем. Верно?

— Верно.

— Что еще человеку надо, когда рядом друг институтский? Ничего больше не надо! Садись, поехали. Я отпустил Алексея.

— Можно, я сяду за баранку? «Права» у меня не отобрали.

— Садись, правь. Ты, кажется, чуть ли не гонщик?

— Чуть ли.

Мягко стронулась машина, покатила.

И странное дело, чуть взялся за баранку, как отлегло, как разжалась тоска. Но словечко это в него вцепилось: «чуть ли… чуть ли…» — всю дорогу его твердил про себя, прислушиваясь к указаниям Захара, куда свернуть. Вел машину осторожно, как пожилую женщину в танце. Ладони помнили другую машину, — ладони, ноги, спина. На той бы рванул, повиражил бы сейчас, с той он был слит, продолжался в ней. А эта старушка все не туда норовила ступить, что-то тряслось в ней, похоже, она стеснялась гулкого стука своего затревожившегося сердца.

У гостиницы попрощались.

— Завалюсь сейчас спать. Да сейчас ведь чуть ли не вечер.

— У нас быстро темнеет. Солнце просто падает за горы — и сразу темно.

— Значит, оно у вас тут висит чуть ли не на ниточке?

— Пожалуй, что так. Завтра утром позвоню. Отдыхай.

— Чуть ли… чуть ли… Спасибо, Захар, ты настоящий друг.

— А может быть, чуть ли?

— Нет, ты настоящий.

Расстались.

4