Змеи и лестницы

…Преисподняя имени Отто Генриховича Кукушкина была холодна и залита мертвенно-бледным светом ламп дневного освещения. Вересень не любил это место еще и потому, что в нем, ни на секунду не затыкаясь, звучали барды советского и постсоветского разлива. Кукушкин же, напротив, был фанатом КСП[3], и за тридцать лет не пропустил ни одного Грушинского фестиваля[4]. Он и сам был не дурак сбацать на гитаре песню по заявкам слушателей, но всякий раз это оказывалась одна-единственная песня – «Лыжи у печки стоят».

– А давай Владимира Семеныча, Кукушкин! – подначивали Отто опер'a во время дружеских попоек.

– Легко, – тут же соглашался судмедэксперт. – Высоцкий – наше все. Что поем?

Предложения поступали самые разные, в зависимости от текущего настроя слушателей. Кто-то настаивал на философской лирике, кто-то требовал «Где деньги, Зин», кто-то – за душу берущую «Я несла свою беду», и непременно – с надрывом и со слезой. После пятнадцатиминутных препирательств песня наконец-то выбиралась и Кукушкин, закатив глаза под веки, брал на гитаре свой фирменный ля-минорный аккорд.

И – с надрывом и со слезой – пропевал «Лыжи у печки стоят».

Где-то к концу первого куплета за столом воцарялась нехорошая тишина. Но Кукушкина не прерывали – из уважения к возрасту и заслугам перед правоохранительными органами: Отто Генрихович и впрямь был блестящим специалистом. Но после финальной фразы («Где-то лавины шумят») и финального же ля минора, всегда находился кто-то, кто пробовал пенять Кукушкину:

– Это же не Высоцкий!

– Разве? – удивлялся Кукушкин.

Все последующие попытки воспроизвести Высоцкого заканчивались «Лыжами», как и попытки исполнить песни из репертуара Леонида Утесова, Леонида Агутина и певицы Жасмин, а также групп «Битлз», «Аквариум» и «Виагра». Некоторые, особо продвинутые остряки, требовали от Кукушкина и кое-что посолиднее, позаковыристее – вроде Тома Вэйтса или Боба Дилана. Но и эти уважаемые деятели шоу-бизнеса оказывались погребенными под лавинами. А в место их упокоения Кукушкин привычно втыкал лыжные палки.

…Вересня и Мандарина встретил приятный баритон, доносившийся из небольшого музыкального центра, что стоял на рабочем столе Кукушкина. «Неутешительные выводы приходят в голову по осени», – задушевно выводил баритон. Несмотря на то, что до начала сентября оставалось еще полторы недели, песня показалась Вересню пророческой.

Пространство стены над столом занимала выставка фотографий. Вернее, экспозиций было две: постоянно действующая и временная. К постоянно действующей относились забранные в рамку портреты с подписями: Клячкин, Визбор, Городецкий, Егоров, Ада Якушева, братья Ивасенко, супруги Никитины. Портреты часто были групповыми, числом пять и более человек, и где-то на краю снимка обязательно маячил Отто Генрихович с гитарой. Костяком временной экспозиции служили фотографии жертв, прилепленные на скотч. Причем Кукушкин мог пристроить очередного мертвеца рядом с Визбором или Адой Якушевой. И это всегда вызывало в Вересне внутренний протест: ладно Визбор – он, все-таки, альпинист, горнолыжник и вообще – крепкий мужчина, но Ада Якушева-то – женщина!..

Кроме Кукушкинского рабочего стола с музыкальным центром, микроскопом и кучей пробирок, в помещении находились короткая, застланная пледом кушетка, несколько разнокалиберных стульев и еще один стол – прозекторский. На нем спал сейчас, раскинув руки, капитан Литовченко.

– Привет! – сказал Вересень, стараясь не смотреть на стену с покойниками, обсевшими, как мухи, всеми уважаемых авторов-исполнителей.

Кукушкин, что-то писавший в талмуде толщиной с подарочное издание Ницше, поболтал в воздухе пальцами.

– Хочешь увидеть нашего утопленника? – спросил он.

– Повременю.

– А кофе хочешь?

– Пожалуй.

– В термосе. Если, конечно, Литовченко все не выжрал. Чашку возьми в лаборатории. Я минут через пять закончу и буду к твоим услугам.

Термос стоял у Литовченко в изголовье, из чего Вересень тут же сделал вывод, что за чашкой можно не ходить. Тем более, что в редко мывшихся емкостях судмедэксперта можно было найти все, что угодно: от пули со смещенным центром до частичек мозгового вещества.

– Что-нибудь интересное есть?

– И весьма, и весьма, – почти пропел Кукушкин.

И, хотя разговаривали они вполголоса, даже эта легкая тень беседы разбудила Литовченко. Он рывком приподнялся на столе и потряс буйной шевелюрой. А потом, не мигая, уставился на кенгурятник, из которого торчали уши дурацкого парня.

– Не понял. Ты что это приволок, Боря? Совсем ох…

Вересень инстинктивно заслонил кенгурятник рукой: как он и предполагал, события развивались по самому худшему сценарию.

– Что это за хрень?

– Хрень у нас генерируешь ты. Причем в промышленных масштабах. А это – кот.

– Ты бы еще слона, мать его, приволок.

– И попрошу тебя при нем не выражаться.

– Да ладно!