Змея, крокодил и собака

– Ты помнишь, как он выглядел в тот день, Амелия – в тот день, когда впервые объявил о своей любви? Бледный и красивый, как молодой бог, он держал меня за руки и называл самой красивой и смелой женщиной в мире! Тогда ни один рассыпающийся папирус или Розеттский камень не заменили бы меня в его сердце. Несмотря на опасности, сомнения и неудобства, это были чудесные дни! Я даже могу по-доброму вспоминать о том несчастном человеке и его абсурдном костюме мумии.

Я глубоко вздохнула, и Эвелина удивлённо посмотрела на меня:

– Ты тоже, Амелия? Но о чём тебе жалеть? Ты всё получила и ничего не потеряла. Трудно найти газету, в которой не сообщается о твоей очередной выходке… извини, очередном приключении.

– А, приключения, – пренебрежительно отмахнулась я. – Естественно, что без них никуда не денешься. Эмерсон привлекает их.

– Эмерсон? – улыбнулась Эвелина.

– Сама подумай, Эвелина. Именно к Эмерсону лорд Блэктауэр обратился за помощью в поисках пропавшего сына[23], к Эмерсону, который разоблачил преступника в случае с мумией из Британского музея[24]. К кому ещё могла воззвать леди Баскервиль, когда искала человека, способного продолжить раскопки мужа, кроме Эмерсона, самого выдающегося учёного нашего времени

[25]?

– Я не думала об этом с такой точки зрения, – призналась Эвелина. – Всё верно, Амелия, но ты только усилила мои аргументы. Твоя жизнь настолько полна захватывающих приключений, которых лишена я…

– Согласна. Но это не одно и то же, Эвелина. Признаться тебе честно? Как и ты, я часто мечтаю о тех далёких днях, когда я была для Эмерсона всем – единственным, высшим объектом его преданности.

– Амелия, милая моя...

Я снова вздохнула.

– Он почти никогда не называет меня Амелией, Эвелина. Я помню его ворчание, когда он звал меня по имени – так ласково, так нежно. А теперь – только Пибоди: «моя дорогая Пибоди, моя милая Пибоди»[26]...

– Он звал тебя «Пибоди» в Амарне, – отозвалась Эвелина.

– Да, но совершенно иным тоном! То, что тогда звучало вызовом, нынче стало синонимом самодовольной, ленивой привязанности. Тогда он был настолько властен, настолько романтичен...

– Романтичен? – с сомнением переспросила Эвелина.

– У тебя – свои тёплые воспоминания, Эвелина, у меня – свои. Я до сих пор помню, как кривились его красивые губы, когда он говорил мне: «Пусть вы и женщина, Пибоди, но совсем не глупы». Как вспыхнули его голубые глаза в то незабываемое утро, когда, после того, как я ухаживала за ним во время лихорадки, он прорычал: «Считайте, что получили благодарность за спасение моей жизни. А теперь убирайтесь прочь». – Я нашарила носовой платок. – Господи! Прости меня, Эвелина. Я не хотела поддаваться эмоциям.

В сочувственном молчании она погладила меня по руке. Другой рукой я поднесла платок к глазам. Наше расположение духа резко изменилось из-за визга, издаваемого Уилли, и ответного вопля его брата-близнеца: одна из тех драк, которые характеризовали их братскую привязанность. Рэдди бросился разнимать их и, отшатнувшись, прижал руку к носу. Мы с Эвелиной вздохнули одновременно.

– Никогда не думала, что буду роптать, – мягко сказала она. – Я бы не пожертвовала даже локоном с головы Уилли, чтобы вернуться к той жизни. Я очень люблю своих детей. Только, дорогая Амелия, их так много!

– Да, – грустно согласилась я. – Что есть, то есть.

Рамзес приблизился к Нефрет. Картина была неотразимой и удручающей: богиня и её первосвященник.

Они пребудут со мной, днём и ночью, летом и зимой, в Египте и Англии, в течение многих, многих лет.

ГЛАВА 2

Кто-то может быть

преисполнен решимости

принять мученическую смерть,

но не следует пренебрегать

даже днём отсрочки.

Я верю в эффективность молитвы.

Как христианка, я обязана так поступать. Как рационалистка, исповедующая христианство (эти два понятия не обязательно несовместимы, вне зависимости от мнения Эмерсона), я не верю, что Всемогущий напрямую интересуется моими личными делами. У него слишком много других людей, о которых стоит беспокоиться, и большинство из них нуждаются в помощи в гораздо большей степени, чем я.

Но через несколько месяцев после беседы с Эвелиной мне пришлось поверить во вмешательство благосклонного Высшего Существа, ответившего на молитву, которую я не осмеливалась произносить даже в самых потаённых мыслях.

Я стояла, как и множество раз до того, у перил парохода, устремив взор на египетское побережье. И Эмерсон снова был рядом со мной, не меньше меня горя́ желанием начать очередной сезон раскопок. Но в первый раз – о! – за столько лет мы были одни.

Одни! Я не говорю о команде корабля и других пассажирах. МЫ БЫЛИ ОДНИ. Без Рамзеса. Рискующего жизнью и конечностями при попытке подняться на пароход, подстрекающего экипаж к мятежу, готовящего динамит в каюте... Его не было на борту, он остался в Англии, а мы... нет. Я не осмеливалась и мечтать о такой возможности. Я не рисковала надеяться на подобное блаженство, а тем более молиться за него.