Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Если мы намеревались доказать обратное, кому следовало представлять эту разумность? Правительство, бывший единственный кандидат на русского европейца, выбыло из списка, а народ оставался отвлеченным идеалом. Заграничная Россия устами Герцена ратовала за активное мыслящее меньшинство: именно в этом варианте intelligence впервые широко расходится в герценовском «Развитии революционных идей в России» (1851): «Не нужно ли было бы постараться всеми средствами призвать русский народ к сознанию его гибельного положения <…> И кто же иной должен был это сделать, как не те, кто представляли собою разум страны (

intelligence du pays), мозг народа»? Для Герцена примером таковых были Петр I и декабристы.

Эпоха Великих реформ переводит философско-литературные дискуссии в обсуждение социальных проблем, гражданских свобод, выборного представительства. Отличительная черта основных исторических понятий модерна, как мы помним, состояла в их кровной связи с представлениями о времени, перемене заложенного в этих словах соотношения опыта прошлого и ожиданий будущего. Так и интеллигенции, чтобы из тумана отвлеченных слов и нормативных понятий материализоваться и обрасти плотью общественных и политических реалий, понадобился сдвиг в восприятии исторического времени, когда «порвалась цепь великая…» и к нам пришел прогресс.

XIX век, современность, передовой, прогресс, пошлость. Прогресс

, как и интеллигенция, проникает в русский обиход в петровское время, и сначала тоже в военном лексиконе. Преамбула к Воинскому уставу (1716) сравнивает успехи России в Северной войне с недавними поражениями, случившимися из‐за того, что войско не было «умножено при растущем в науках свете». А «когда войско распорядили, то какие великия прогрессы с помощию Вышняго учинили». Идея развития и совершенствования российского общежития приравнена тут, как можно заметить, к упорядочению. Заимствование порядка подразумевается извне, а иностранная форма «прогрессов» и указание в тексте «совершено в Данцихе» не оставляют сомнений в том, в какую сторону света смотреть.

Государство «апроприирует время» (В. М. Живов) и ставит правильно тикающие часы по европейскому меридиану. Порядок и прогресс остаются для языка империи синонимами вплоть до конца николаевского царствования. Но вот синхронизация с Европой оказывается миной замедленного действия. Из оптимистической веры в то, что Россия сможет скоро стать частью европейской цивилизации, мы двигаемся к тропу разности времени, отсталости, которая потом стала «вековой отсталостью». По-разному понимаемое направление и движение истории разводит в стороны государство и образованное общество: «Мы идем туда, оно (правительство. – 

Д. С.) оттуда, – пишет П. А. Вяземский после крушения либеральных надежд. – Никакой общей путеводительной нити нет! Нет никакой знакомой оклички!» (1820).

Данное Пушкиным вроде бы неполитическое название главного толстого журнала в начале истории русской интеллигенции, «Современник», вряд ли случайно. Это понятие в центре представлений образованного общества о своем времени, XIX веке и в целом об эпохе, осознанной как современность, или то, что в западном лексиконе именуется модерн

.

XIX век. К середине века он оформляется в своих классических чертах – таким, каким мы его представляем прежде всего, когда слышим о XIX веке. Это ведь тоже понятие, которое создается и служит для самоопределения образованного человека. Последний не мыслит себя вне времени: «и в просвещении стать с веком наравне». Выражение «наше время» и его герои становятся расхожим понятием вместе с новым языковым стандартом и новыми идеями: «Читая Державина, – сетует Белинский в 1843 году, – почти ничего не понимаешь <…> Язык, образ мыслей, чувства, интересы – все, все чуждо нашему времени». А ведь это всего-то через тридцать лет по смерти Гавриила Романовича! – вряд ли на той же дистанции мы напишем сейчас такое о 1990‐х.

«Определить господствующее направление века сделалось главною общею целию всех мыслящих», – заявляет Иван Киреевский в программной статье «Девятнадцатый век» (1832). XIX век и в России оказывается, следовательно, тем, что на Западе в это время уже называется «веком интеллигенции»: «Вот и наступил век разума/интеллигенции (le siècle de l’ Intelligence est venu). Она поднимается из руин мира, эта повелительница будущего», – делится Альфред де Мюссе с Жорж Санд (1834).