Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Основные значения западного понятия modern – антиномия к вечности и обозначение текущей эпохи – в русском случае выражены противопоставлением современности настоящего и потомства будущего/вечности. Н. В. Гоголь бежит от русского настоящего в Европу для сочинения «Мертвых душ», потому что «в виду нас должно быть потомство, а не подлая современность». Современность фигурирует как выраженный результат самосознания общества: «Кто знает, как тяжело у нас добывается

современность, тот будет уметь ценить труд Гоголя, – пишет критик о „Ревизоре“ в 1836 году. – Наше общество начинает сознавать себя, но не выражает еще…» Современность становится опознавательным кодом тех, кто осознает себя современным человеком. Растущая популярность слова современник – а после 1860‐х годов и современница

 – обозначает новое коллективное самосознание через принадлежность к общему времени: «Наши поэты стремятся создать один тип. Это искомое – современный человек, составленный из разных свойств, преобладающих в XIX веке в разных частях образованного мира с тех пор, как „современные вопросы“ стали ходить в нашем обществе» (1847).

Белинский (в «Современнике», 1848) четко обозначает социальные границы современности теми, кто владеет языком отвлеченных временных понятий: «Простолюдины не понимают многих чисто русских слов, которых смысл вне тесного круга их обычных житейских понятий, например: событие, современность…» Итак, жить в современности, понимаем мы, – это социальная привилегия образованных и отличительная особенность их коллективного самосознания. Здесь все так же проживает надежда Просвещения, вера в прогресс и «светлое предчувствие будущего»: «К нему, этому будущему, устремим все наши помыслы! – призывают нас под носом николаевских цензоров, в самой середине застоя в 1843 году. – Да проникнутся сердца наши верованием в великий и мудрый закон

прогресса. Золотой век, который слепое предание отыскивало в прошедшем – впереди нас».

И – вот оно будущее, наступило. Время двинулось и пошло, страна на пороге перемен. Цензура спохватывается и запрещает употреблять в печати слово прогресс, но опоздали-с. «Удивительное время. Господи! Чего нельзя сделать этой весенней оттепелью после николаевской зимы! – мечется в Лондоне Герцен в 1857 году. – Не есть ли это торжественное вступление в будущий возраст наш?»

Но первыми подснежниками оттепели вылезают люди с эпитетами передовые, новые, особенные, которые норовят сменить памятных по школьным сочинениям лишних людей

. Герцен с тревогой чувствует, как вместе с дворянскими идеалистами может сам оказаться в списанном прошлом, и протестует: «Тип того времени (1820‐х годов. – Д. С.), один из великолепнейших типов новой истории, – это декабрист, а не Онегин». Так прежде всего благодаря Герцену русская интеллигенция обретает важный позитивный элемент своей будущей исторической памяти из прошлого. «Государственные преступники, сосланные по делу 14 декабря», становятся теми, кого мы под этим именем знаем, постепенно. Отдельные упоминания слова декабристы встречаются в частной переписке и записях николаевского времени, неофициально тогда же так начинают именовать ссыльнокаторжных в самой Сибири. Но первое печатное упоминание термина – и рядом со словом интеллигенция – на французском языке встречается в «Развитии революционных идей в России» Герцена (1851). Да и затем, после амнистии при восшествии на престол Александра II, львиная доля упоминаний и материалов о декабристах также принадлежит неподцензурному перу «разбуженного» ими Искандера. Скажем тут, наконец, что для определения смыслов в истории русской интеллигенции именно Герцен, а не Пушкин – несомненный претендент на «наше всё».