Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Для нравственного каталога интеллигенции вполне органичны гражданственность, стремление к буржуазным свободам, даже к капиталистическому материальному изобилию, но не буржуазность. Не только традиционный представитель «темного царства» купечества, но и современный сознательный «буржуй» оставались persona non grata. Как идеальный тип в России отсутствует феномен gentry, предпринимателя-дворянина; идея благородства и службы мало совместима с буржуазными ценностями. Руководящей нормой воспитания личности в интеллигенции остается ориентация на идеал, а не «успех». «Интеллигенция и буржуазия могут, конечно, идти рука об руку, помогать друг другу, даже совпадать, но это частный случай, а не общее правило», – пишет народник Михайловский. Общее правило – блюсти эту границу. С точки зрения народников, само появление интеллигенции как понятия и слоя в России этим и было обосновано: «задача русской интеллигенции в том именно и состоит, чтобы бороться с развитием буржуазии на русской почве».

У Боборыкина в романе «Солидные добродетели» (1900) ученый Крутицын, знакомящийся с промышленником из староверов в поезде, именует таких «папуанцами», то бишь дикарями. «Пузатый капитал надо побороть интеллигенцией, указать ему на возможность быть человечнее» – цивилизовать, стало быть. Уже эмигрантом Павел Бурышкин в «Москве купеческой», сводя сальдо прошлого, объяснял историческое банкротство русской буржуазии: «Во всех некупеческих слоях – и в дворянстве, и в чиновничестве, и в кругах интеллигенции, как правой, так и левой отношение к „толстосумам“ было в общем малодружелюбным, насмешливым <…> торгово-промышленники отнюдь не пользовались тем значением, которое они должны были иметь благодаря своему руководящему участию в русской хозяйственной жизни и которым пользовались их западные <…> коллеги». Обратим внимание: в русской языковой культуре так и не появился собственный позитивно окрашенный термин для определения буржуа. «Крепкий хозяин»? Но это столыпинский лексикон власти, тогда как в остальной, даже либеральной интеллигенции, фигурируют отвлеченные «торгово-промышленные классы». И в цитате выше употреблены определения либо описательные, либо грубо-ругательные, что характерно в языке для чего-то постыдного и табуированного, вроде интимных отношений.

Некоторые особенности конструирования незнаек. Мы (я и вы, надеюсь, если дочитали до этого места) пока что пытались очертить контуры самосознания интеллигенции напрямую. Не менее продуктивен в исторической семантике обратный заход: каков негативный полюс интеллигентности, кто наши антигерои, плохие парни, незнайка как идеально-исторический тип? Как на уровне слов работают механизмы включения и исключения, важные для самосознания любой социальной группы?

Отрицательные персонажи – это точно не те, кто не владеет знаниями. Эти последние как раз объект миссии и сочувствия. Незнайка в оригинале, как помним, при всех своих слабостях и прегрешениях главный и отнюдь не отрицательный герой. Более того, крайности могут смыкаться в апологии святого блаженного неведения, sancta ignorantia. Культ естественного человека, доброго дикаря Просвещения работает на тот же эффект. Плохо, как уже сказано, не незнание, а полузнание, недообразованность, полупросвещение, образованщина. По мнению Ивана Яковлевича Руссо, таким испорченным дикарем после Петра I стала вся Россия, поменяв невинность незнания на развращенность недопросвещения.

Прямые антагонисты – это противники распространения знаний, те, кто держит в неведении; мракобесы, гасители факелов просвещения. Тут все несложно: с переменой источника света знания и распространением Просвещения поменяли, соответственно, свои координаты и мрак/тьма

. В XVIII веке мрак незнания и мрак неверия еще сосуществуют, фанатизм, невежество,

суевер или забобоны могут относиться и к светскому, и к сакральному. Но с нового века этому обманчивому соседству приходит конец. В европейской практике с XVI века в ходу понятие обскурантизм: оно распространяется благодаря полемическим «Письмам темных людей», немецкому трактату в защиту гуманизма. С первой четверти XIX века оно появляется у нас в переосмыслении церковного выражения мрак бесовский как мракобесие

, в ряду церковного обозначения грехов вроде чрево- или женобесия. Впервые, судя по сведениям В. В. Виноградова, в переводе французской комедии 1810‐х годов La manie des ténèbres (буквально: «Мракомания»). А обиходным его сделало знаменитое письмо смертельно больного Белинского Гоголю из Зальцбрунна (1847), где русское выражение еще пояснялось западным: «апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия… Вы стоите над бездною». С тех пор к мракобесию прочно прилипло определение «религиозного», изобильно и с удовольствием воспроизводившегося в советское время.