Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Может ли быть что-то еще хуже? А вот и может. Хуже оказывается безразличие, теплохладность к знаниям и искусству, отсутствие божественной искры, превращающее жизнь этих ангелов лаодикийской церкви в тараканьи бега без цели, будь она хоть отрицательной. Противопоставление начинается по принципу принадлежности к образованному сословию или ученой, студенческой корпорации. Слово уже мелькало – филистер, мещанин. Мэттью Арнольд обозвал вслед за Томасом Карлейлем викторианский средний класс ветхозаветным словом «филистимляне» (philistines), который с тех пор служит английским эквивалентом нашим «обывателям» и «мещанам»: «скучные люди, рабы рутины, сыны тьмы» (да, тут тоже мрак) – грубые, вульгарные (vulgar

), отличающиеся неинтеллигентностью (unintelligence). Бороться с Голиафом материализма и машинерии предназначалось Давиду культуры, избранным «воинам света», стремящимся к его «сладости».

Терминология взята англичанами из тогдашней цитадели высокой культуры и учености, Германии. Немецкое прозвище мещанина – любимый Лениным филистер: «Ну и мещанин! Ну и филистер!» – так, по словам Троцкого, «кремлевский мечтатель» окрестил после их встречи благодушного Герберта Уэллса, который ведь, что самое обидное, сам обрушивался на собственное мелкобуржуазное (petty bourgeois) мещанство. Филистер

, также восходящий к безвинно обиженным филистимлянам, возник в студенческом жаргоне немецких буршей еще в XVII веке. Этот термин демонстрировал презрение ученой, разгульной и привилегированной вольницы к добропорядочным бюргерам, так же как еще более презрительный Spießbürger (буквально – пикинёр, горожанин с пикой, которой вооружались малоимущие бюргеры). Желчный Генрих Гейне начинает свое «Путешествие по Гарцу» (1826) с описания Гёттингена, жители которого «делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены. Сословие скотов преобладает». Кстати, в жаргоне кембриджских студентов для неученой публики также употреблялись «скоты» (brute), а также – очень неожиданно – «сноб» (snob). Почему сноб? Одно из объяснений – изначально это сословное обозначение тех, кто s. nob., sine nobilitatis, неблагородного, недворянского происхождения, как этих лиц обозначали в списках учащихся. К середине XIX века snobs

стали обозначать тех, «кто низкопоклонничает перед низостью» (meanly admires mean things), как выражался Уильям Теккерей в «Книге снобов, написанной одним из них» (1848).

Что касается «скотской» компоненты, то она вообще характерна для начальной стадии конструирования незнаек, и тут явно сказывается сословный гонор – как в польском и русском быдле (bydło). На следующем этапе принцип был переосмыслен, что видно, в частности, в перемене значения подлый/подлость

от принадлежности к низшим классам к нравственной характеристике. То же с плебеем/плебейским или с английским vulgar/vulgarian, от «толпы, черни» перешедшими к мировоззренческой характеристике. (Добавим тут, что филистер обозначал также не-студента в смысле выпускника, закончившего университет. Это значение для «кончалого» студента до сих пор сохранилось у поляков, и, между прочим, хрестоматийная строчка в «Евгении Онегине» именно поэтому читалась в первых изданиях как: «душой филистер Геттингенский». И лишь после Пушкин, поколебавшись, в кои-то веки прислушался к Булгарину и характеристику Ленского спрямил.)

В России с мещанами происходит та же метаморфоза от сословной характеристики к отвлеченно-нравственной. Нетрудно увидеть вектор, обратный интеллигенции: там слово, наоборот, из характеристики отвлеченной способности перешло на социальный слой. По мере того, как интеллигенция возвышает себя из социальной глины до соли земли и квинтэссенции духовности, антипод теряет сословные социальные границы: духовный мещанин может быть в любом сословии.