Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Слово демонстрация, замечу, с похожей на интеллигенцию родословной: латинизм и/или полонизм, появившийся при Петре I как «представление мнения» («учинил димустрацию в Сенат»). Свое политическое звучание слово приобретает в русском тоже недалеко от

интеллигенции. С точностью до года: в судьбоносном 1848‐м, вместо «бунта» и «мятежа». Ибо: «Французы под благовидными словами демонстрация и манифестация

, то есть изъявление, разумеют буйные крики мятежной черни» (Михаил Загоскин, «Москва и москвичи», 1848). Понадобились библейские сорок лет, чтобы пройти семьсот метров от Казанской до Дворцовой площади, и к демонстрации и интеллигенции присоединился еще один латинизм или полонизм из петровского лексикона (вроде как авторства барона Петра Шафирова) – 

революция.

После революции на «нашем Невском проспекте», в университетском коридоре, некоторое время все шло по-прежнему: «Бесконечной длины коридор, полный людьми, встречами, радостями. Называли мы друг друга только что приобретенным словом „коллега“ (какое счастье!) (Да-да, судя по воспоминаниям, так студенты реально обращались друг к другу – кстати, тоже слово от корня lego, – а еще на «вы» и по имени-отчеству! – Д. С.

) Коридор был общим для студентов всех факультетов, этакой нескончаемой вольницей» (И. Грекова, 1920‐е годы). Потом вернулось «блаалепие» николаевских времен, и вольница кончилась. Объявления и столы землячеств изгнали, поставили бюсты и повесили портреты ученых (которые по обстоятельствам иногда убирали, так же, как ретушировали фото репрессированных политиков).

Во «вторые шестидесятые» коридор как пространство свободы, пока личной, вернулся: «Я пропускал одну лекцию за другой. Лучше всего, таким образом, мне запомнились университетские коридоры <…> Мы говорим о литературе и разглядываем пробегающих мимо девиц. У нас есть свобода и молодость» (Сергей Довлатов). В 1990‐х пришел черед покинуть коридор и портретам братьев Ульяновых. Ныне укороченный коридор вроде как собираются восстанавливать, а пока остаются строки Анны Ахматовой из «Поэмы без героя» про «Коридор Петровских Коллегий / Бесконечен, гулок и прям / (Что угодно может случиться, / Но он будет упрямо сниться / Тем, кто нынче проходит там)».

Покинув российские пределы, мы увидим разные варианты функционирования университетского пространства: так, включенность образованного бюргерства в государственную жизнь подчеркивалась в Берлине размещением кампуса нового Берлинского университета (1809) в бывшей резиденции брата Фридриха Великого, в самом центре столицы на Унтер-ден-Линден. В отличие от Петербурга, университета как рассадника ереси тут не боялись. Он был «местом силы» новой посленаполеоновской Пруссии и размещался на так называемом Форуме Фридриха Великого в непосредственном соседстве с Городским дворцом Гогенцоллернов, взорванном при ГДР и ныне восстановленном как «Гумбольдт-Форум». Зато прямо напротив университета на небольшой площади перед Королевской библиотекой, которая теперь носит имя Августа Бебеля, находится мрачное место, где под бравурные марши капелл штурмовиков СС и СА 10 мая 1933 года студенты вместе с профессорами жгли неугодные книги (из‐за проливного дождя не разгоралось, пришлось поливать бензином). Из русской литературы, кстати, сожгли только «по вырожденческой линии» Михаила Кузьмина и Федора Сологуба, а так в основном советских авторов, в том числе «Двенадцать стульев». Маркса сожгли целиком, а вот у Ленина почему-то оставили «Детскую болезнь левизны в коммунизме» и «Государство и революцию».

Даже в Варшаве, несмотря на все ограничения культурной и образовательной жизни, начинают складываться кварталы с отчетливо выраженным интеллигентским характером – как Солец в южной части центра, где собирались еще просветители у Гуго Коллонтая. Местный акцент – на постоянстве, с которым, несмотря на все исторические катаклизмы, образовательное пространство упорно возрождалось на одном и том же месте в городе: от Рыцарской школы (Кадетского корпуса, 1765–1794) к Варшавскому лицею (1804–1831), а затем там же сменяли друг друга Королевский Варшавский университет (1816–1831), Главная школа (1862–1869), Императорский Варшавский университет (1870–1915) и, наконец, Варшавский университет (c 1936 года официально – имени Юзефа Пилсудского).