Знак священного

Мэделин существует только благодаря любви Скотти, однако подлинность этой любви сомнительна. Почему Скотти любит Мэделин и хочет обладать ею? Потому что она одержима Карлоттой, и из‐за этого обладать ею он не может. Почему он зачарован ею до потери рассудка? Потому что она сама зачарована той другой, мертвой. Мы оказываемся здесь внутри мифа о Тристане и Изольде в интерпретации Дени де Ружмона. Цитату из Ружмона, приведенную в третьей главе, можно перефразировать, просто заменив имена героев мифа на персонажей Хичкока: «Невозможно представить, чтобы Скотти когда-нибудь женился на Мэделин. Она из тех женщин, с которыми не сочетаются браком – из страха разлюбить, потому что в таком случае она перестала бы быть той, кто есть. Представьте только: мадам Скотти (или мадам Фергюсон)! Полная противоположность страсти»[244]. Мотив добровольного целомудрия женатого рыцаря у Ружмона находит тревожный отголосок в мужской несостоятельности Скотти, некрасиво подчеркнутой в фильме. Одна из самых невыносимых сцен – судебный процесс прямо на месте (мнимого) самоубийства. О, сколько презрения во взгляде коронера (в исполнении великолепного Генри Джонса, скончавшегося в 1999 году)! Его жестокие слова беспомощный герой будет беспрестанно себе повторять:

[Mr. Elster] could not have anticipated that Mr. Ferguson’s «weakness», his «fear of height», would make him powerless when he was most needed[245]

.

Вывод Дени де Ружмона: «Победа „страсти“ над желанием. Триумф смерти над жизнью»[246]. Но есть еще один тревожный отголосок. В мифе о Тристане две Изольды: Изольда Белокурая, супруга короля Марка, по которой горит страстью Тристан, и Изольда Белорукая, на которой Тристан женится…

Скотти не может обладать Мэделин, потому что Мэделин одержима Карлоттой Вальдес – именно из‐за ее одержимости другим человеком Скотти хочет ею обладать. Желание обладания и контроля неизбежно разбивается о свою противоположность – бессилие. Этот роковой круг фильм проходит снова и снова, как бы двигаясь по спирали. Спираль – форма «Вертиго». Начинается всё безобидно, когда Гэвин Элстер рассказывает о странном поведении жены[247]

. Он вспоминает ее необычайное возбуждение по прибытии в Сан-Франциско – город, в котором она оказалась впервые:

Her delight was so strong, so fiercely possessive! These things were hers. And yet she had never been here before. ‹…› There was something feverish about the way she embraced the city. She possessed it[248].

Затем следует описание резкой перемены, случившейся однажды с Мэделин:

I don’t know what happened that day: where she went, what she saw, what she did. But on that day, the search was ended. She had found what she was looking for ‹…› And something in the city possessed her[249].

Так отношения Мэделин с городом принимают форму, которую логик назвал бы «запутанной иерархией». Мэделин находится во власти того, чем она сама хотела обладать, подобно тому, как, согласно Карлейлю, которого цитирует Борхес, нас пишет то, что пишем мы.

В миссии Сан Хуан Батиста Скотти думает, что теперь сможет наконец обладать Мэделин, то есть установить над ней полный контроль: «No one possesses you… you’re safe with me… my love[250]…» – и теряет ее навеки.

Но настоящий кошмар для Скотти только начинается. Ужас достигнет апогея, когда Скотт наконец поймет, что, преобразив Джуди в Мэделин и сделав из нее собственное творение – существо, созданное, вылепленное им от начала до конца, – он лишь в точности, до мельчайших деталей, до формы укладки волос повторил то, что из все той же Джуди сделал Элстер. От этого открытия перед нами разверзнется бездна без дна, как при отражении зеркала в зеркале. Мы, зрители, в этот момент поймем, что автоматизм повтора, двойное обречение Мэделин на смерть изначально спровоцированы тем, как Хичкок обошелся с Ким Новак – с известной жестокостью, если не сказать садизмом.

Едва только Скотти догадывается обо всем, о чем мы, зрители, давно знаем, потому что уже проникли в сознание Джуди, из его уст непроизвольно вырывается вопль ярости и горечи. Насколько волнительны полные любви и страха слова Мэделин на краю небытия, настолько же этот крик Скотти посредственен и жалок: