Знак Вопроса 1998 № 02

Не обрели покоя души мифографов даже тогда, когда, отказавшись и от кровосмесительной, и от магической форм воссоздания послепотопного человечества, они свели дело к изображению спасения обычной, не связанной узами родства супружеской четы. Такой вариант не решал проблему инцеста, а лишь отодвигал ее, так как, пусть не самому «Ною» с женой, но их детям все равно пришлось бы вступать в кровосмесительный брак. Выход был один: увеличить число плавающих в ковчеге, с тем, чтобы исключить инцест даже в перспективе. Так родился весьма популярный восьмичленный вариант команды ковчега: «Ной» с женой, три их сына с тремя невестками — который, наконец, освободил сказителей от печальной необходимости каждый раз извиняться за непотребное поведение после потопной пары.

Помимо восстановления первоначального образа «Ноя» и эволюции его, анализ «потопной» мифологии позволяет реконструировать и первоначальное имя «Ноя». Звучало оно приблизительно как «Ман» (или Мин) и означало «Премудрый». Собственно, имя Ману (Мудрый) носил «Ной» не самой ранней индийской легенды о потопе, и считать его эталонным не было бы серьезных оснований, если бы не дубликаты этого имени в других «потопных» мифах.

Во-первых, в качестве тезок индийскому Ману напрашиваются имена некоторых американских «Ноев»: инкского Манко, алголкиндского Манибозо, папагосского Монтесумы. Во-вторых, тезками индийского Ману, вероятно, можно считать мифических персонажей, прямо с «потопной» легендой не связанных, но занимающих в национальных мифологиях места, традиционно отводимые «Ною»: прародителя народа или первого царя. Таковыми являются: Мин (первый египетский царь), Минос (первый критский царь), Манес (первый лидийский царь), Миний (первый царь греков-минийцев), Манн (первый германец).

В-третьих, существуют легенды, в которых первоначальное имя «Ноя» — «Мудрый», сохранилось без первоначальной фонетики, но в достаточно близком к оригиналу переводе. Это: «Весьма премудрый» (Атрахасис) — имя «Ноя» вавилонского мифа, «Мудрец» (Куниан) — имя «Ноя» мифа индейцев гарскин, «Промыслитель» (Прометей) — имя отца и ангела-хранителя греческого «Ноя», «Пророк земли» (Чиовотмахке) — имя отца и ангела-хранителя «Ноя» мифа индейцев пима.

В-четвертых, существуют легенды о потопе, в которых особая роль отводится богам, олицетворявшим мудрость. Таковы: месопотамский Эа, египетский Тот, ацтекский Кетсалькоатль. Или, наоборот, мудрость приписывается мифическим персонажам, в чьих именах угадывается «потопный» подтекст. Например, Диоген Лаэртский писал, что родоначальником философии у ливийцев был Атлант, а у финикийцев некий Ох. Мысль о тождестве финикийского Оха со старым нашим знакомым Огом Васанским выглядит весьма правдоподобно, и обращает на себя внимание только то, что слова Диогена Лаэртского о нем, кажется, единственное упоминание палестинского царя-великана Ога в греческой литературе и что он выведен именно в качестве родоначальника финикийской философии, т. е. отцом финикийского мудрствования.

Наконец, к той же серии можно причислить имя «Ноя» аккадо-шумерской версии мифа о потопе. Хотя аккадо-шумерский «Ной» — Утнапишти-Зиусудра — назывался в тексте «весьма премудрым», но буквальный смысл его имени был иным: «Нашедший жизнь далеких дней». Однако из этого не следует, что этот эпитет сколько-нибудь противоречит имени, такое имя очень подходит к образу проро-ка-мудреца и, видимо, является литературным клише, просто расшифровывающим имя «премудрый». Таким образом, частота употребления и широта географии позволяет считать нашу реконструкцию первоначального имени «Ноя» — Ман (Премудрый) — достаточно правдоподобной.

«Шестоднев». Если бы сказители позаимствовали из древнейшего слоя своей мифологии только пару прародителей-близнецов, в том не было бы большой беды. Во всяком случае, если бы они ограничились только этим заимствованием, исторический раздел предания о потопе вряд ли подвергся бы тем искажениям, которые до неузнаваемости переменили его поначалу простой и бесхитростный лик.

Дело в том, что начальный рассказ о перволюдях-близнецах, попавший потом в «потопную» мифологию, существовал не сам по себе, а являлся частью обширного свода сказаний о сотворении мира, или, пользуясь библейской терминологией, «шестоднева». Это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбе «китежской» легенды, так как, начав с заимствования образа «Адама», «потопная» мифология на этом не остановилась и постепенно целиком переделала «китежскую» легенду в духе образов и представлений сказания о сотворении мира (космогонии), практически ничего не оставив в «библейской» версии мифа от его подлинной, первоначальной истории.

Но прежде чем показать в деталях процесс переделки «китежской» легенды в «библейский» миф о потопе, следует поведать о том, что представляла собой праиндоевропейская космогония.