Знак змеи

— Мудрая женщина! — оценил Шейх. — Я же говорил, что где-то это слышал. — Кайл — Волк —Wolf. В твоем, — кивнул в сторону Хана, — представительстве я это и слышал. Ты, совсем белый, это в телефон кричал.

— Но какое отношение ростовский бандит… Ну, не бандит, честный предприниматель с темным прошлым, какое он имеет отношение к министру-капиталисту? — все еще не могла понять я.

— Это лучше у бандита спросить. Или у капиталиста. Сын мой где? — спросила Каринэ голосом, в котором не осталось ничего, кроме безнадежности.

— Вы его мама?! — и без того перепуганные глазки Хана стали совсем узенькими. — Я не виноват! Честное слово, я не виноват! Сердце. Врач сказал, что сердце. И печень потом отказала. Мы лучшего врача к нему вызвали. Очень хорошего врача…

Бормотание Хана переходило в истерику. Еще чуть, и он сорвался на визг:

— Не виноват я! Я не виноват! Не виноват! Нельзя меня в тюрьму! Таким, как я, в тюрьму нельзя! Нельзя-я-я-я на-а-а-ам!

— Чем он лучше других? — спросил Шейх.

— Не лучше. Хан имеет в виду особенности собственной сексуальной ориентации, — догадалась я, вспомнив мелькавшего летом в ханском дворе мальчика из соседнего подъезда. — И знает, что по неписаным тюремным правилам с его сексуальными пристрастиями в наши тюрьмы лучше не попадать.

Стакан воды, выплеснутый Корой в лицо Хану, чуть умерил его истерику.

— Я ничего… Я ничего… Только сделал, как просил Волков. Охранники следили за дорогой. Когда этот человек появился, попросили зайти его к нам. Вежливо попросили. А он нетрезв был…

— Он не мог быть нетрезв. Он был зашит, — произнесла Каринэ, но по глазам свекрови я поняла, она сама не верит тому, что говорит.

Конечно. В самолете наливали, и Кимка, бедный Кимка, не сдержался. Решил, что от одной стопки ничего не случится. А где одна, там и вторая, за такую находку можно и выпить. Ведь он думал, что везет мне алмаз. Глупый. Боже мой, какой глупый! Неужели он думал, что какой-то стекляшкой можно все исправить?

— Что значит «зашит»? — не понял Шейх.

— Алкоголизм. Когда под кожу вшивают капсулу, даже полстопки спиртного могут привести к летальному исходу, — пояснила я. Бедное Высочество! Думает, куда попал! Трущобы, алкоголики, президенты республик нетрадиционной сексуальной ориентации. Не республики нетрадиционной ориентации, а президенты.

— Да-да! Полстопки могут привести… — бурно поддержал Хан. — Говорю же, что не я виноват. Был нетрезв, и к нам в постпредство идти не хотел. Тогда охранники потащили его, он стал сопротивляться… Чтобы не сопротивлялся, в него еще виски влили…

— Сколько? Влили сколько? — спросила я.

— Стакан… или полстакана. Не помню точно… А он весь обмяк и задыхаться стал.

Полстакана виски с зашитой капсулой и с Кимкиными сердцем и печенью… Приговор.

— Сам задыхаться стал, мы с ним ничего плохого не делали. Пока доктор приехал, он уже без сознания был… Доктор даже бригаду реанимации привез и аппаратуру. Честное слово, всю, какую надо, аппаратуру приволокли.

Волчара обещал забрать задержанного, но доктор сказал, его с места трогать нельзя. Так и лежал. Несколько дней. А потом…

Хан шмыгал и шмыгал носом.

— Никакие приборы не спасли. Сердце не работало… Я Волчаре позвонил, чтобы он тело куда хочет забирал. Мне покойников в постпредстве не надо… — бормотал Хан, пока не перевел взгляд на Карину. Смолк.

— Где он?

Голос свекрови стал похож на звон надтреснутого кувшина. Услышав о смерти старшего сына, Каринэ не забилась в истерике, не закричала, не стала рвать на себе волосы. Она стояла, молчаливая и грозная, на наших глазах постаревшая армянская Ниоба [70]

, чья нескончаемая внутренняя сила то и дело оборачивалась против нее самой.

Даже в самой страшной из всех страшных для матери ситуаций она не позволяла себе оказаться слабой. Не могла рухнуть, забиться, закричать, завыть по-бабьи, в голос.

— Где он? — только и переспросила Каринэ. И натянула на плечи платок, хоть за окном в этом теплом сентябре было еще плюс двадцать два.

— Не знаю! Волчара знает. Все знает только Волков! Труп, ой, простите, тело… в общем, выволокли, загрузили в машину Волкова. И куда увезли, не знаю… Что со мной будет, что со мной теперь будет… Вы заявите… — повизгивал Хан.

— Ничего с тобой, иродом, не будет. Говно не тонет. Ты, сволочь, еще и третий срок избираться станешь, совести хватит, — произнесла Каринэ. И вдруг обмякла так резко, что прозорливый Кинг-Конг еле успел подхватить ее осевшее тело.

— Мам-а-а-ааа!

Никогда в жизни я не звала ее мамой. И уверена была, что под пытками, и пред Страшным судом, и в повседневности, и в Вечности нет силы, способной заставить меня назвать эту изуродовавшую всю мою жизнь женщину мамой. Но сейчас я кинулась к ней, зарылась лицом в ее тепло и зарыдала. Исступленно, как в детстве, когда, обидевшись на родителей, зарывалась в подол штапельной юбки своей старенькой бабушки и доходившие до конвульсий рыдания избавляли от скопившейся внутри обиды и боли.