Знакомое лицо. Повести, рассказы

— ...Деревянная Россия, к сожалению, и по сей день горит очень жарко, особенно в сельских местностях,— говорил профессор Бурденко.— А тогда, в ранней моей юности и в детстве, нагляделся я на деревенские пожары предостаточно. И когда архиерей предложил мне экспромтом произнести проповедь о пожарах, так сказать, поучительное слово к воображаемым селянам, я собрал в памяти все доступные мне подробности этих народных бедствий и, пользуясь приемами гомилетики, преподанной нам Ксенычем, с полчаса взволнованно говорил о бессильной и, пожалуй, бесполезной борьбе с огнем, пожирающим соломенные крыши.

В этот момент, стоя на преподавательской кафедре, семинарист Бурденко, казалось, и в самом деле испуганно вглядывался во взметнувшееся к небесам зловещее пламя, слышал треск и шипение раздираемого жаром дерева, плач детей, рыдания женщин, видел обезумевших лошадей и коров, опаленных ворон, и — кричал, как действительно застигнутый бедой, во весь голос:

— Ой, добрые люди, воды, воды! Поскорее воды...

Тихий Ксеныч был испуган особенно этим криком. Он боялся, что и архиерею не понравится «такая мистерия». И еще он боялся: «Уж не тронулся ли башкой в натуральном смысле очень старательный семинарист».

— Попей, дорогуша,— протягивал он Бурденко стакан с водой, расплескивая ее в дрожащей руке.

А архиерей еще долго после проповеди сидел, задумчиво набычившись, выкатив остекленевшие глаза,— толстый, седой и в самом деле удивительно похожий на изображенного в учебнике Аписа — священного быка из Мемфиса.

— Талант,— наконец сказал он. И, грузно качнувшись, двинулся к дверям.— Большой талант и истинный,— добавил в коридоре, искоса глядя на почтительно семенившего подле него низкорослого Ксеныча.— А ты за мной покамест не беги, не суетись. Я в клозет зайду. Взвинтил он меня. Всего взвинтил, этот Бурденков. Вот именно талант богоданный. Редкостный. Артист — блошиное племя. Или, истинно говорю, будущий иерей...

Не подозревал еще семинарист Бурденко, какие хлопоты на себя и на Ксеныча он навлек тогда этим первым успехом.

Дней пять спустя черная архиерейская карета снопа подкатила к подъезду семинарии. И уже на лестнице архиерей спросил:

— Что, не опоздал ли я на гомилетику? Здоров ли Бурдёнков? Где он?

— Бурденко, беги скорее в класс. Апис уже ищет тебя. Будешь сейчас опять проповедь говорить...

Архиерей прибыл точно вовремя. Урок гомилетики начался через пять минут после его прибытия. И первое, что сказал архиерей, явившись на урок:

— А ну-ка, Бурдёнков, произнесите нам доброе слово на тему, которую мы сами тебе сейчас зададим...

Архиерей сел около кафедры не на тонконогий венский стул, услужливо подвинутый Ксенычем, а на массивную табуретку, с которой вешали на степу географическую карту.

Бурденко встал и замер у своего места.

— Идите сюда, поближе к нам,— позвал его архиерей.—' Хочу я послушать вот о чем. Ты и угадать не сможешь о чем. О вреде... о вреде тяжкого порока. О вреде, иначо говоря, пьянства...

Бурденко подошел к кафедре и слова замер, покраснев. Значит, этому важному, толстому архиерею уже все известно о печальной страсти моего отца. И вот он решил поиздеваться надо мной сейчас здесь на глазах у всего класса.

«Как вы смеете!» — хотел было крикнуть Бурденко, защищая честь отца. Пусть будет что будет. Пусть прогонят его из семинарии, но архиерей все равно не вправе смеяться над несчастьем.

Бурденко сжал кулаки и в то же мгновенье подумал:

«А может быть, все это случайно? Может быть, архиерей еще ничего не знает. Откуда бы ему узнать о моем отце?»

— Что-то ты очень долго молчишь, дорогуша? — свистяще прошептал над самым ухом Ксеныч.— Говори же, говори! Что хочешь говори. Владыка же ждет. Говори хоть что-нибудь. Только ради бога не молчи...

— Итак, мы слушаем вас, Бурдёнков,— заправил за уши длинные седые волосы архиерей, с удовольствием глядя на свое отражение в створке окна.— Тема понятна нам?

— Понятна,— кивнул Бурденко.

Уж куда как понятна была ему эта тема. Он, можно сказать, выстрадал ее с самых нежных лет, эту тему. Она преждевременно состарила его мать, наполнила постоянной тревогой их дом, повергла в отчаяние их семью, сделала по временам отвратительным их доброго отца.

Бурденко медленно, как бы неохотно заговорил о горе семейств, пораженных этим тягчайшим пороком, омерзительнее которого едва ли еще что-нибудь можно сыскать,— о нищате и позоре, об унижениях и подлостях, сопутствующих этому пороку. И слезы невольно покатились по разгоряченным его щекам. Он схлебывал их, не замечая. И продолжал рассказывать об ужасе и стыде, которые испытывают, вероятно, все, кроме самого пьяницы.