Знамя над рейхстагом

Когда все ушли, Таня, подумав, тоже собралась в путь — ведь в группе-то не было ни одного медика. Случись что, и некому даже сделать перевязку. Этого она допустить не могла.

— Таня, куда идешь? — закричали ей, когда она переходила насыпь. Убьют!

— Для меня немец еще пули не отлил, — задорно ответила девушка.

Израиль Абелевич, увидев ее, поморщился, но не сказал ни слова. Сам он сидел у стереотрубы. А я смотрел, как рвался вперед батальон Давыдова, как, следуя за ним уступом, двигался по кустарнику батальон Ионкина. Левее наступали батальоны капитанов Калинина и Ткаченко из Михайловского полка.

Я пробрался к Офштейну. Он был чем-то необычайно взволнован.

— Ну, какие тут у вас дела? — поинтересовался я.

— Товарищ командир дивизии, не вижу соседа слева! Вы знаете, от насыпи и до самой Ароны никого нет. Мне все-таки кажется, что сосед и не выходил за полотно.

— Не может этого быть.

В стереотрубу хорошо просматривались отдельная рощица, кустарник, открытый луг — и нигде ни души. Похоже, что Офштейн был прав. Смутное беспокойство закралось в душу. Но, вспомнив твердые, спокойно сказанные слова командира корпуса: «За свой левый фланг но беспокойтесь», я если и не успокоился окончательно, то, во всяком случае, подумал, что обзор влево у нас слишком ограничен, чтобы делать твердое заключение об обстановке.

Перейдя в свой окоп, где радисты налаживали рацию, я сказал Муравьеву:

— Свяжитесь с Михайловым, уточните, есть ли кто у него слева.

Через несколько минут Муравьев докладывал:

— Командир полка утверждает, что никого из соседей не видел и связи с ними не имеет. Слышит стрельбу слева, за железной дорогой. А по эту сторону полотна никто не выходил.

Настроение у меня упало. В это время принесли обед, и я дал команду всем подкрепиться. Разместились на вольном воздухе, под мягкой тенью сосен. На землю, слегка присыпанную хвоей, постелили две палатки. На одной из них уселись Орехов, Муравьев, Коротенко и Таня. Здесь то и дело слышался смех рассказывали что-то забавное. До меня долетели чьи-то слова: «Вот дерзкая девчонка! Не выполнила приказ Офштейна. Подожди, попадет тебе на орехи!»

Мы с Максимовым и Офштейном немного задержались, и когда, усевшись по соседству, принялись за густой борщ, обед веселой компании уже шел к концу. И тут воздух вдруг распороло сухим треском. Над макушками сосен разорвалось несколько мин. Горячив осколки, шишки и хвоя полетели наземь. Не донеся до рта ложку, я бросился в укрытие. Все остальные сделали то же самое. Я с размаху плюхнулся на радиста, который плотно прижался ко дну траншеи.

Мины продолжали рваться. Осколки шуршали, визжали, свистели. Несколько минут продолжался этот налет. С последним разрывом в соседнем окопе вдруг раздался страшный женский крик. У меня захолонуло сердце. Но необходимость действовать отодвинула все на задний план. Паузу в обстреле надо было использовать немедленно. И, поднявшись, я крикнул Максимову:

— Дай залп реактивными снарядами по минометной батарее!

Максимов схватил телефонную трубку. Но тут снова прозвучали хлопки мин, вынудившие нас поплотнее вдавиться в окопы. Через несколько минут нарастающим мажором прозвучала, покрывая все звуки, самая милая для нашего слуха музыка «катюш». Вслед за этим наступила тишина.

Словно сквозь вату в ушах, я услышал голос Кости Горошкова:

— Фу-ты, чуть не убило!

— Чуть-чуть не считается, — вразумительно отозвался Курбатов, поднимаясь и стряхивая с одежды пыль. Вылез из окопа и я.

— Товарищ полковник, у вас гимнастерка на спине пополам разорвана, — с тревогой произнес Костя. Гимнастерка и правда была вспорота осколком. Но спина оказалась цела.

У соседнего окопа собралась группа солдат и офицеров. Мы с Офштейном поспешили туда. На дне укрытия, скрючившись, лежала Таня. Бедная девушка! Во время первого надета осколком мины ее ранило в грудь. А как только начался второй налет, еще один осколок ударил ее под левую лопатку. Она лежала окровавленная, бледная и бездыханная. А поодаль от нее в лужицах крови шевелились Максимов, Орехов и Коротенко.

Орехов стонал, повторяя время от времени: «Помогите… Помогите…» У него был прямо-таки разворочен правый бок. Максимов негромко сказал:

— Я, видать, не выдержу. Стар уже, а рана тяжелая. Прощай, Василий Митрофанович. — Он, кажется, впервые назвал меня по имени-отчеству.

И только Коротенко молчал, глядя на нас спокойным-спокойным взглядом. Это молчание было самым нехорошим признаком, оно пугало меня больше всего.

Раненых тотчас же отправили в медпункт. Оперативная группа поспешила оставить негостеприимное место. Мы вернулись на прежний НП, который хоть и не был так хорош для руководства боем, зато был безопаснее.

Возвращаясь, я зашел в медпункт проведать раненых. Коротенко лежал под сосной у ручья. Губы у него почернели, запеклись, глаза были закрыты. Всю грудь опоясывали бинты. Когда я опустился на землю и склонился над ним, он приоткрыл глаза.

— Ну что, болит, дорогой?

— Нет…