Знание-сила, 1999 № 07-08 (865,866)

«Закат Европы» оказался и остался единственной книгой того жанра, в котором Шпенглер был наиболее силен и с помощью которого лучше всего видел. Сам он считал себя создателем единственной истинно научной модели исторического процесса, но это только потому, что он был сыном своего времени, в сознании которого научный тип познания имел очень высокий статус. На самом деле, Шпенглер осуществился в ином жанре, который можно обозначить как жанр авторского мифа.

Шпенглер состоялся не как идеология, а именно как миф – влияние мифа более всеобъемлюще, более тонко и вследствие этого менее явно.

Одна из основных особенностей мифа в отличие от, допустим, той же идеологии, – в том, что он дает возможности занимать внутри него очень разные – вплоть до противоположности! – позиции и способен объединять носителей даже противостоящих друг другу идеологий. К влиянию Шпенглера на европейскую культуру это применимо в полной мере. Его концепции «эквивалентных культур», несомненно, могли симпатизировать демократически настроенные историки и идеологи, но его числили своим предшественником и «правые» – «консерваторы», «почвенники», вычитавшие у него явную симпатию к уходящей культуре.

Главная интуиция Шпенглера, составившая самый нерв его «Заката Европы», была увидена. И даже понята. И именно потому оказалась тщательно вытесненной на периферию культурного сознания. Шпенглер остался в европейской культуре главным образом обилием побочных влияний.

Одна из главных – идея множественности и равноценности культур: широтой своего влияния Шпенглер придал ей, можно сказать, общекультурную актуальность. В результате исследователи постепенно изжили схему «прогресса» мировой истории, отошли от знаменитого «европоцентристского» взгляда на нее и проявили внимание к культурному многообразию, что воплотилось во множестве конкретных, совершенно уже научных, исследований локальных культур.

Так, утверждая непреодолимость границ между культурами, Шпенглер способствовал именно их преодолению.

На самом деле, европоцентризм, изгнанный Шпенглером в дверь, находил множество неплотно прикрытых окон, чтобы вернуться. В своей книге он более всего внимания уделяет именно европейским по своему пространственному положению культурам: антично-аполлоновской, арабско-византийской, фаустовской. Другое – то, что он в безусловное, объективное основание всех культур кладет чувство судьбы, логики ее – в чисто «фаустовском» понимании. Наконец, он открыто признает, что только «фаустовской» культуре дано выработать внутри себя способ проникновения во внутреннюю жизнь других культур: интуитивный, вживающийся, физиогномический, видяший в основе всех культурных форм создающий и осмысляющий их прасимвол.

Но в конце концов важна занятая позиция; она и оказалась плодотворной. Многообразные усилия преодолеть европоцентризм – во многом следствие мифа о том, что Шпенглер неевропоцентрист. И что, значит, возможен такой взгляд на историю. Эта возможность получила и получает в XX веке воплощение самое разнообразное.

Далее, он самым своим примером воспитал у европейского мышления – после веков расчленяющего, логически доказующего аналитизма – вкус к целостности. Современная культурология именно его должна благодарить за то, что возникло стремление изучать общий язык культуры, всю ее пронизывающую символику, потому что дал почувствовать, что такой язык и такая символика существуют.

Он привлек внимание и к тому, что любая форма деятельности, даже сама наука, обусловлена культурно. В Европе, традиционно верящей в объективность научно добываемой истины, то есть в полную ее независимость, это должно было произвести особое впечатление.

Он укрепил в европейском сознании не идею, пока только интуицию равноправия всех культурных форм и возможности искать структурные сходства между ними. Лишь ко второй половине века культурологи начали осмысленно сравнивать мистику и физику, магию и политику, миф и литературу, музыку и архитектуру, математику и поэзию, религию и театр… Конечно, это, кроме всего прочего, расшатывает внутрикультурные иерархии; Шпенглер начал процесс, завершение и пик которого – нынешний постмодернизм с его претензией на упразднение всех (в пределе) прежних оппозиций и иерархий.

В анализе культуры Шпенглер перенес акцент со словесно выраженных идей на структуру, на пластический жест, на ритм, на такт, которые объединяют решительно все, от живописи до финансовых операций, от математики до эротики, от политики до юриспруденции, от сельского хозяйства до способов ведения войны. Традиционное деление на культуру «материальную» и «духовную» у него потеряло смысл.

Своей «морфологией культуры» Шпенглер создал неизмеримо больше, чем науку: он создал тип взгляда, воплощение которого в науке – только частный его случай.