Знание-сила, 2000 № 02 (872)

Отрывок из «Экклезиаста» был прочитан на его похоронах. Проводить его пришли очень многие. И до сих пор идут факсы и телеграммы со всего света. И все об одном — с его уходом закончилась целая эпоха науки о древнем Востоке.

И. М. Дьяконов (слева) и М. М. Дьяконов за расшифровкой документов из Ниссы. Ленинград, 1951 г.

Портрет номера

Сергей Смирнов

Век-волкодав и его ученые дети

Кончился XX век. Уходят ученые титаны, им порожденные, вдохновленные и озадаченные, им же случайно обездоленные либо по заслугам награжденные. Политики первыми провели свой посев и вырастили урожай: две мировые войны, вереницу революций и чудовищный технический комплекс, способный пожрать человечество вместе с биосферой Земли.

Научное сообщество откликнулось на вызов политики дружиной великих физиков. Вспомним, как накануне Первой мировой войны Нильс Бор разобрался в фантастической механике атома, а через два года, в разгар мировой бойни, Эйнштейн нашел связь между геометрией пространства и теми силами, которые движут в нем все тела.

В том же 1915 году в России родился обыкновенный мальчик — Игорь Дьяконов; другому российскому мальчику — Льву Гумилеву — было три года.

Когда Игорю исполнилось 15 лет, мир драматически изменился. Во всех областях на смену дерзким теоретикам пришли необузданные экспериментаторы. Сталин и Муссолини, Гитлер и Мао искали простой путь к общему счастью — через диктатуру одной персоны над всеми прочими людьми и народами. Глобальный экономический кризис придал реальность диким фантазиям правителей: народы утратили вековой иммунитет к безумию вождей. Так пробудился социальный СПИД — гораздо раньше, чем СПИД биологический.

К счастью, это пробуждение затронуло и научную картину мира. Гайзенберг и Паули, Шредингер и Дирак создали квантовую механику неживой природы. Оказалось, что даже ее невозможно понять без учета вмешательства наблюдателя в изучаемый процесс. Этот факт очевиден в живой природе — включая человеческий социум и его научное содружество. Но создать квантовую механику человечества в 1930-е годы не удалось: слишком высок был барьер между натуралистами и гуманитариями. Перешагнуть этот барьер удалос ь пол века спустя — когда оба сына Игоря Дьяконова стали физиками, а выражение «История есть физика социума» сделалось расхожей фразой.

Напротив, в 1930-е годы широко мыслящие историки (вроде Арнольда Тойнби) старались подражать удачникам-биологам, которые открыли исчисление генов и мутаций невзрачной мушки — дрозофилы. Каждый историк искал в своей области сходный объект, допускающий проверку всевозможных гипотез о силах, движущих социальную эволюцию. Игорю Дьяконову не пришлось искать свою дрозофилу; она сама его нашла.

Точнее, нашелся узкий и дружный коллектив питерских востоковедов, с начала века упорно изучавших историю Древней Месопотамии по ее клинописному наследию. Вот он — «кирпичный геном» ближневосточной цивилизации, превосходящий по объему весь фонд сохранившихся римских документов! На таком материале можно проверить любую модель развития человечества. Но не каждому это под силу: кроме чтения текстов, нужно читать мысли и чаяния тех, кто написал эти тексты. Значит, историку-теоретику необходим живой опыт этнографа-практика!

К счастью, двадцатый век был не скуп на подобный опыт, подбрасывая его самым мирным исследователям в самой причудливой форме. Дмитрий Лихачев и Лев Гумилев прошли сквозь сталинские лагеря; Игоря Дьяконова эта чаша миновала. Зато в военную пору юному востоковеду пришлось целый год играть роль «советского правителя» в северном городке Киркенес, освобожденном от немцев. И все потому, что в штабе Карельского фронта не нашлось другого офицера, свободно говорящего по-норвежски! Кстати, позднее этому штабу понадобился знаток корейского языка: единственный подходящий кандидат стал потом известен, как вождь Ким Ир Сен…

Первый этнографический опыт Дьяконова оказался удачен, и в 1945 году отставной капитан разведки вернулся в Эрмитаж, готовый к многолетнему подвигу востоковеда — социолога, историка и лингвиста в одном лице. Как складывался симбиоз очередных завоевателей Двуречья — будь то шумеры или хетты, аккадцы или мидяне, гугии или арамеи — с массой местных земледельцев? Не так ли, как получалось у немцев или у русских в покоренных странах Европы в бурном XX веке? Как протекал в этих условиях вечный диалог Власти и Собственности, поочередно рождающий ватаги удальцов (вроде Гильгамеша) либо военные монархии (как у Саргона Аккадского), города-государства (вроде Ура и Лагаша) либо многоэтнические империи — вроде Ассирии и Персии?