Знание-сила, 2001 № 06 (888)

«…Дверь отворилась, и передо мною она – довольно высокого роста женщина, но производящая впечатление приземистой вследствие своей необыкновенной толщины. Большая голова ее кажется еще больше от густых, очень светлых, с малозаметной проседью волос… В первую секунду старое (напомним, Блаватской было 53 года. – АЛ.), некрасивое, землистого иветалицоее мне показалось отталкивающим, но вот она остановила на мне взгляд своих огромных, на выкате, бледно-голубых глаз – и за этими удивительными глазами, таившими в себе действительную силу, забылось все остальное…» Поразили писателя и «пальцы ее маленьких, мягких, как будто бескостных рук, с очень тонкими концами и длинными ногтями…» Одета Блаватская была, по словам Соловьева, «весьма странно»: «в каком-то черном балахоне» – как выяснилось впоследствии, другие одежды Елена Петровна надевала в самых исключительных случаях.

О ее удивительных глазах, необычайной форме рук поминают чуть ли не все, кто писал о «Старой леди» (устойчивое имя Блаватской в англоязычной литературе того времени). Так же, как и об ощущении огромной внутренней силы, исходящей от нее. А вот в чем Соловьев преуспел и не знает себе соперников – он сумел запечатлеть ее мимику, ухватить жест – вся ее ошеломляющая незаурядность передана с блеском, с несомненным талантом, которого так не хватает его историческим романам. Блаватская получилась у него живая, и слава Богу, потому что в воспоминаниях своих последователей она – почти икона.

Блаватская же увидела человека, который едва ли производил впечатление незаурядности… Соловьев был привлекателен внешне (он очень следил за собой, одевался со вкусом), мог поначалу вызвать симпатию, но какое-то беспокойное, натужное высокомерие – обратная сторона глубокой неуверенности в себе – сбивало хорошее впечатление.

При всем отличии от «клана Соловьевых» у Всеволода были сходные с младшим гениальным братом Владимиром черты лица. Тем более поразительно было их различие. У Владимира – огненный взгляд, «пронзаюший пространства», буйная шевелюра, художественный беспорядок в одежде; Всеволод, напротив, безукоризненно одет, ухожен, а взгляд тревожен и подозрителен… «Много званых и мало избранных» – сказано в Писании. Владимир, даже если судить только по его многочисленным изображениям, явно был избран; Всеволод же всего лишь «зван» и места себе на жизненном пиру никак отыскать не мог…

И тем не менее создается впечатление, что Блаватскую он покорил: она сразу же приняла гостя «как родного», «просто, любезно и мило, – пишет Соловьев, отмечая удивительные радушие и ласковость ее манер. – Через четверть часа я уже беседовал с Еленой Петровной, как будто знал ее давно…».

Была у Елены Петровны такая слабость, которую она постоянно подчеркивала, – любовь к давным- давно покинутой России, и думаю, что мгновенно вспыхнувшая симпатия к Соловьеву в значительной степени объясняется именно этим чувством.

Кроме того, в середине 1880-х годов у Блаватской были переживания не менее сильные, чем ипохондрия писателя- невротика… Теософское движение, так успешно развивавшееся в Америке и Индии, с трудом приживалось в Европе. Лондонское общество раздирали склоки. Попытка создать общество в Париже поначалу не принесла серьезных результатов. И в письмах этого времени от нее нередко доставалось и англичанам, и французам, и всем «друзьям-космополитам», вместе взятым…

Соловьев же был «свой»: Блаватская, несомненно, ощущала в нем родственную душу. Да и для него, отмеченного печатью «старого барства», это родство было очевидным. В Елене Петровне Соловьев сразу же уловил черты того типа, который привык описывать в своих романах и к которому сам отчасти принадлежал. В маленькой парижской квартирке Блаватской он постоянно ощущал дух «старозаветной русской деревни». «Эта американская буддистка, Бог знает сколько лет не бывавшая в России, всю жизнь прожившая неведомо где и среди неведомо каких людей, была воплощением типа русской разжиревшей в своей усадьбе небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое ее движение, все ее ужимки и словечки были полны тем настоящим «русским духом», которого, видимо, никакими махатмами не выкуришь оттуда, где он сидит крепко».

И пришел Соловьев к ней не из пустого любопытства, ас намерениями самыми серьезными. И заявил он об этом сразу же, во время первого визита. И ответ ему был дан незамедлительно…

Вот как описывает эту сцену Соловьев: «Я прихожу к вам совсем искренно, – сказал он, – без всякой задней мысли, с большим душевным запросом, прихожу затем, чтобы получить от вас выполнение того, что вы обещаете, чем маните в ваших рассказах. Если вы можете – ответьте мне на этот душевный запрос, обещайте мне это…» Она не сразу мне ответила, но загадочно и долго глядела мне прямо в глаза своими магнетическими светлыми глазами, а затем торжественно произнесла «Могу!» – и протянула мне руку».