Знание-сила, 2003 № 05 (911)

Книга вообще хороша тем, что возможно несколько ее прочтений. Самое в ней важное, по скромному мнению рецензента, — в как бы случайных оговорках, вскользь оброненных замечаниях. Конечно, книга (как все-таки и положено глянцевому изданию) задумана так, чтобы не слишком обременять читателя. То есть глубокие размышления читателю не навязываются. Вполне можно остаться на поверхности: ух, дескать, как интересно!.. Таким образом, замысел книги тоже окажется выполненным. Но можно пойти и дальше; и умный автор как бы невзначай дает нам основания и для этого.

Такими картами играли в Италии XV века

Первый керамический унитаз, изготовленный в 1883 году для королевы Виктории

Ну, например, обращает он наше внимание на то, что «книгопечатание не возникло бы без развития грамотности, без интеллектуального брожения» в Европе накануне Реформации, хотя прецеденты были, даже настолько рано, что вряд ли массовое сознание это себе представляет, еще минойская цивилизация «около 1700 года до н. э. придумала оттискивать знаки письма на глине; а потом голландец Лоренс Янссен в 1430 создал первую в Европе деревянную наборную кассу». Ни то, ни другое в масштабах, сопоставимых с теми, что достались гутенбергову изобретению, востребовано не было.

На какие мысли это наводит? По меньшей мере, о несамодостаточности технического изобретения. Получается, что оно жизнеспособно лишь тогда, когда есть достаточно 1устая, жирная почва ожиданий и потребностей, в которую оно может запустить корни. Иными словами, чтобы некое техническое изобретение смогло состояться во всем непредсказуемом многообразии своих последствий, необходимо соответствующее состояние культуры, ценностное состояние.

Так же точно и с ответами на неизбежно возникающие вопросы, почему еще в античности не изобрели того-то и того-то (ну, допустим, той же тачки), хотя, казалось бы, на поверхности лежало. А вот потому: ценностные установки были не те. Ни римлянам, ни грекам не приходила в голову сама идея «технического прогресса». Это обусловило и судьбу в их культуре изобретений. Греки и римляне были на них горазды ничуть не меньше последующих европейцев, однако ж многие из их остроумных технических идей почти или вовсе не получили практического применения, а там, где все-таки применялись, это применение никоим образом не было всеохватным. Они оставались курьезами, штуковинами для забав.

И лишь поэтому многомудрая античность так и не узнала ни термометра, ни механических часов, хотя подходила к этому очень близко и с соответствующими явлениями знакома была. Между явлением, между изобретением и тем, чтобы с его помощью преобразовать практическую жизнь, для античного ума совсем не было необходимой связи! Дело, получается, не в знании (и не в умении), а в том, что оно для человека значит. Вот шестеренку греки знали, а до ветряной мельницы (которая на ней основана) не додумались. Игрушки конструировали.

Вот, кстати, о ветряной мельнице: чудесный узел смыслов!.. Начать хотя бы с того, что к самому ее изобретению вытолкнуло людей «окультуривание» Севера с его замерзавшими реками. В благодатном Средиземноморье реки не замерзали, и все прекрасно обходились мельницами водяными. Кстати, на них только мололи зерно, а ничего другого не делали. Ветряная же, возникнув в суровой средневековой Европе, немедленно механизировала множество работ, которые в античности «почему-то» выполняли вручную. И началось: пошли в бурный рост сукновальное, текстильное, горное, пивоваренное, дубильное дело; грянул «переворот в мастерстве ковки, распилки, шлифовки, монетной чеканки... Автор вспоминает по этому поводу Аристотеля, который в свое время воскликнул: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, если бы ткацкие станки сами ткали, то господам не нужны были бы рабы...» А мы вправе задуматься: человек смог перестать быть рабом, передав свое рабство машинам, и не здесь ли — один из важных источников независимости, самодостаточности европейского индивида? А не только окаянной механизации бытия, которая в конце концов привела к формированию «одномерного человека». Что же, получается, гордая самодостаточность и одномерность — не тени ли друг друга, не одно ли и то же?.. А еще, между прочим, не случись «окультуривания» Севера и связанного с этим появления новой мельницы, один небезызвестный обитатель южных широт лишен оказался бы шанса сразиться с ветряными мельницами, а европейское сознание не приобрело бы одного из самых выразительных своих символов. Кстати, в бой с мельницами Дон Кихот бросился совсем неспроста: как раз во времена Сервантеса с севера в Средиземноморье пришла мода (заметим: именно мода, а никакая не техническая необходимость) на знакомое нам вертикальное вращение лопастей (до этого они двигались горизонтально). И мельница сразу приобрела вид того машущего руками великана, которому и бросил вызов благородный рыцарь. А ведь так с каждой вещью, только всмотрись.