Зодчие

Иван Васильевич собирался на охоту. На нем был подбитый мехом зеленый охотничий кафтан, перехваченный кожаным поясом, за которым торчал кинжал; голову покрывала низенькая шапка бобрового меха.

Царь встретил зодчих неприветливо:

— Что про вас Москва благовестит?

Барма ответил с низким поклоном:

— Не прими во гнев, государь! Наше дело большое, а в большом деле не без греха…

— А все-таки есть грех?

Барма рассказал царю о жалобах рабочих на плохую пищу.

Иван Васильевич вспылил:

— Смутьяны на стройке завелись? Драть их кнутами без пощады — узнают, как жаловаться! Вижу, слабы вы с Ордынцевым: не держите народ в узде!

— Батюшка Иван Васильевич! — взмолился старый зодчий. — Возьми на час терпенья!

Царь насмешливо улыбался, выдвигал кинжал из ножен и вдвигал обратно. Смотрел недобрыми глазами.

— Говори, старик, послушаем!

Барма продолжал, не смущаясь:

— Прости, что с тобой по-свойски разговариваю, — на прямое слово ты не серчаешь, то знаю, господине! А сам посуди: работный люд правду говорит — уж очень пища плоха. И надо бы заставить целовальников вместе со строителями из одного котла питаться…

Царь захохотал:

— Кто из вас такое выдумал? Ты, Голован?

— Нет, государь, это к нам от работников пришло.

— Одобряю, — сказал царь. — Более того: семьи целовальничьи поселить в бараках, и чтоб у них все было так, как у работников.

Зодчие кланялись и благодарили.

— Это последнюю вам поблажку даю! — строго молвил Иван Васильевич. — А потом погляжу…

— Поглядишь через три месяца! — не сдержавшись, брякнул Голован.

— Через три месяца? — возвысил голос царь, и на лице его проступили признаки приближающейся грозы. — Что ты сулишь через три месяца, невежа, холоп? Собор кончишь строить али делу поруха придет?

— Прости, государь, с языка сорвалось!

— Поднять тебя на дыбу — научишься держать язык за зубами! Да уж ладно, ступай, — смягчился царь. — И помни: через три месяца я тебя призову к ответу и посмотрю, что ты мне покажешь!

Зодчие вышли из дворца бледные, взволнованные.

Голован целый вечер совещался с учителем. Что они говорили, никто не знал. Но со следующего дня Голован оставил чертежи и начал по целым дням уединяться в подклете центрального храма, за наглухо закрытой дверью. Чтобы предупредить возможность раскрытия тайны, он ставил у подклета на ночь надежную охрану: умного мужика Кузьму Сбоя или Петрована Кубаря.

Теплое чувство к Дуне, пробудившееся в душе Голована, отступило под натиском тревожных событий. Андрей должен был оправдать перед царем сорвавшуюся с уст похвальбу.

Молодой зодчий уходил на работу до свету. Но как ни рано вставал он, Дуня поднималась еще раньше, и на столе ожидал сытный завтрак.

В полдень Дуня, несмотря на погоду, несла Андрею обед. Похудевшая, светившаяся строгой красотой, девушка проходила по строительной площадке, не обращая внимания на шушуканье рабочих.

Дуня стучала, передавала принесенную еду в чуть приоткрытую дверь подклета и спешила домой, гордая, молчаливая.

Выдумка с питанием целовальников имела успех. Сами строители зорко следили, чтобы приказчики и десятники не хватали куски на стороне и чтоб не продовольствовали свои семьи.

Пища сразу улучшилась.

Глава X

Из дневника Ганса Фридмана