Золи

Золи узнает сотрудников Франчески, их широкие улыбки. Среди них несколько своих — цыган всегда узнает своих, — в мельтешении лиц она замечает их быстрые взгляды. «Мой язык», — думает Золи. Она слышит обрывки родной речи. Ноги становятся словно ватные. Она шатается. У нее в руке появляется стакан с водой.

Золи пьет воду и вдруг чувствует пустоту. Зачем такая суета? К чему волноваться? Почему не вернуться обратно в долину, чтобы наблюдать, как солнце заходит за оконную раму?

В коридоре она видит Генри. Размахивая руками, он разговаривает с высоким мужчиной в белой шляпе с лентой.

— Это тот поэт, — шепчет Франческа. — А вон там один из наших главных меценатов, я тебя потом познакомлю. А эта девушка из «Пари-Матч», журналистка, разве не прелесть?

Все лица, кажется, сливаются воедино. Золи и хотела бы рассердиться, но у нее нет на это сил. Ей хочется ухватиться хоть за что-нибудь — за столбик, за розовый куст, за нарочито грубую деревянную ограду, за руку дочери, за что угодно.

— Мам?..

— Да-да, все в порядке.

Раздается звонок, и Франческа ведет Золи по коридору в бальный зал. Там расставлены круглые столы со сверкающими приборами и аккуратно сложенными салфетками.

В зале слышится смех, но постепенно все стихает. Раздается только постукивание ножей о стекло. Выступающий поднимается на кафедру, это высокий швед, его речь переводится на французский. Золи ничего не понимает, но рада этому, хотя Франческа то и дело наклоняется к ней и шепчет на ухо, что говорит швед: обретение собственного опыта; воронка памяти; о чем молчат цыгане; запрет на публичный протест; разрушение традиций; вытесненные воспоминания как подоплека событий. Столько умных слов за несколько минут, и Золи позволяет звуку голоса оратора омывать себя. По залу рябью проносятся аплодисменты.

Она смотрит, как на сцену, шелестя красивым голубым платьем, поднимается Франческа, чтобы произнести краткую приветственную речь по-цыгански и по-французски и зачитать план работы конференции на три дня: «Холокост», «Ассимиляция», «Лексическое оскудение», «Культурные ценности в шотландских балладах», «Восприятие полиции бельгийскими цыганами», «Экономическая стратификация» и, самое главное, «Вопросы цыганской памяти».

— Я так горжусь, — говорит Франческа, — видя столько ученых. Так горжусь, видя, что нами наконец заинтересовались. Больше нас не заставят быть маргиналами!

В зале поднимается одобрительный гул. Франческа перечисляет имена спонсоров и меценатов, и хотя Золи умоляла дочь не произносить ее имени, та его произносит, и кажется, что в зале становится тихо, как будто из него откачали воздух. Звучат аплодисменты, слава богу, непродолжительные. Прожекторов нет. Генри хватает Золи за руку и стискивает ее, а ей только и хочется, что вернуться домой, лечь на кровать, сложить руки на животе, но для Франчески все это так важно, поэтому надо остаться, надо стоять бок о бок с дочерью.

Как бы то ни было, так ли уж это трудно? От нее требуется ведь такая малость. Ей становится стыдно. «Я должна стоять и аплодировать Франческе. Я должна распевать ее имя. Я так ничтожна по сравнению с этим. Мелочна, глупа, эгоистична». Золи подбирает подол своего платья, встает, аплодирует, а Франческа на высоких каблуках спускается по ступенькам со сцены. Сверкающая улыбка. Триумф.

Они прижимаются друг к другу. «Это то, что у меня есть, — думает Золи. — Это мои плоть и кровь».

Начинают играть шотландские музыканты, зал заполняется звуками: мандолины, гитары, скрипки. Отовсюду доносится смех, от суеты в зале все расплывается в глазах. Официанты, служащие отеля. Высокие люди с кожаными заплатками на рукавах.

Золи откидывается на спинку стула, прикасается к горлу и с удивлением чувствует на шее новое ожерелье. Она едва помнит, как его надела. «Сколько же времени, — думает она, — я не носила ничего подобного?» Она закрывает глаза и видит Энрико. Он широкими шагами идет по склону к мельнице. Он еще не успел войти в хижину, а пальто уже сброшено с плеч. Он сбивает грязь с сапог и закрывает дверь.

«Давай, скрипка, — думает она, — пой».

Темп музыки ускоряется. Под столом Золи снимает туфлю с одной ноги и ощущает пальцами прохладу. Она снимает вторую туфлю и прислоняется к спинке стула. Кто-то легонько похлопывает ее по плечу. Сзади доносится голос. Звучит ее имя. Она поворачивается и торопливо пытается надеть обувь. Снова слышит свое имя. Она встает. Гость конференции. Тучный, волосы как проволока, на вид лет сорока пяти. У него открытая улыбка. Он протягивает руку, пухлую, мягкую.

— Давид Смоленак, — говорит он. — Из Прешова.

Воздух вокруг Золи вдруг сгущается.

— Я ничего не спутал? Золи Новотна? — Она смотрит на ручки, торчащие из кармана его жилета. — Вы — Золи Новотна?

Впервые за долгие годы она слышит словацкую речь, которая сейчас кажется чужой, неуместной, забытой. «Я куда-то перенеслась, — думает Золи, — тело играет со мной, разум меня подводит».

— Простите, — говорит он. — Возможно, я обознался?