Золотая лихорадка

— Да, правильно. Французская. Она, кстати, тогда прямо бредила Францией. Еще бы! Это сейчас, когда она побывала и во Франции, и в Англии, и в Японии, и в США… а тогда, понимаете — девчонка из бедной и неблагополучной семьи, с полуторагодовалым ребенком на руках, ребенком черт знает от кого!.. Последние годы Союза, нищета, карточки, номерки на руках в очереди за колбасой! А детское питание! Я сам стоял в километровой очереди на детское питание для Сережи! Лекции прогуливал. А где был его отец? Черт его знает, где он был! Только благодаря моей помощи она как-то оставляла у себя Сережу. Впрочем, что я мог тогда? Какая помощь? Она пользовалась моими чувствами как средством утешения. Ну и… использовала. Если хотите, то да!.. Я — я был отцом этого ребенка! Пусть не биологическим, нет, но ведь это я провел с ним все его детство, я возился с ним, пока Света где-то пропадала, я, я! Потом она связалась с каким-то… — Лицо Геннадия Ильича исказилось, и по левой щеке пробежала судорога, — связалась с каким-то кооперативщиком, тогда как раз пошла первая волна… ну и вот. У нее всегда была удивительная способность располагать к себе людей. Вот она и расположила к себе этого… фирмача. Потом я потерял ее из виду, ну и… словом, я закончил институт, и меня каким-то макаром призвали в армию. Неприятно было — в двадцать три года попадать в армию, где восемнадцатилетние сопляки могут тебя унижать сколько им влезет. Ничего! — оказалось, что те два года в армии пошли мне на пользу. Быть может, не будь их, этих двух лет, я не стал бы тем, кем стал сейчас.

— Понятно.

Конечно, за те два года, пока я служил в армии, многое изменилось. Светлану я видел мельком, Сережи так и вовсе не видел, она отдала его тем людям, с которыми он и сейчас живет. У нее была своя жизнь, у меня своя. Вечно вокруг нее крутились какие-то темные денежные личности, а когда она в восемьдесят девятом стала второй красавицей Союза, то и вовсе возгордилась до небес и укатила в Париж. Я же помаленьку работал. Со своим армейским другом основал кооператив, торговал, обнаружил в себе предпринимательскую жилку — совершенно неожиданно для себя. Ну, и пошел в гору. Женился вот. Кстати, женился на бывшей Светиной подруге, которая ей, Анисиной, смертельно завидовала. Особенно после того, как Светку показали по телевизору. Лерка тогда еще сказала: «Вот она в Париже, а мы в полной жопе!»

— Что, действительно? — улыбнулась я.

— Ну, когда Валерия это изрекла, был девяносто первый, последний год Союза, Светлана действительно была в Париже, а мы… нет, мы не были там. Наоборот, я пошел в гору, моя фирма стала расти, крепнуть, появились деньги, проснулись амбиции, аппетит-то появляется во время еды. В конечном итоге… в конечном итоге получилось то, что мы имеем сейчас.

— А когда же вы встретились со Светланой повторно? — спросила я.

— А, ну да. Это… это было уже в девяносто четвертом. Она приехала из своих Парижей. Нельзя сказать, что она подурнела, постарела. Вовсе нет. Просто уже не было той свежести. Чувствовалось, что жизнь ее била.

И что в Париже все оказалось не в таком шоколаде, как она видела издалека. Если хотите узнать об этом периоде ее жизни поподробнее, спрашивайте у нее самой. Я предпочитал в это не влезать.

— Понятно, — сказала я. — Значит, с девяносто четвертого года и по сей день, вот уже десять лет…

— Да, — поспешно перебил меня Геннадий Ильич, снова оглядываясь на дверь. — Именно так. Все эти десять лет мы поддерживаем с ней отношения. Не знаю, любовь ли это, привязанность или вовсе черт знает что… но только когда я с ней, то ко мне словно возвращается моя юность.

Возвращается тот день, когда я впервые увидел ее: она стояла возле парапета и завороженно смотрела на воду… и была такой юной, какой я даже боюсь вспоминать ее, не то что увидеть… Но она совсем другая, — быстро перебил сам себя Геннадий Ильич. — Совсем. Я… я даже боюсь смотреть ее старые фотографии, чтобы не рвать душу. Ведь все могло быть совсем по-другому, а не так, как сейчас, когда все, что ни есть у нас самого лучшего и правдивого, мы должны скрывать от всего мира, да и от себя тоже. А с другой стороны, — продолжал он, и я не без трепета увидела в углах его глаз слезы, — с другой стороны, быть может, мы не сохранили бы себя друг для друга, если бы… если бы поженились тогда, в конце восьмидесятых. Значит, так нужно было, чтобы прошли эти годы, чтобы она жила одиноко и работала какой-то там парикмахершей в занюханном салоне, а я, женатый человек, был с нею тайком… и долго, долго, на протяжении десяти лет.

Он умолк. Молчала и я. Честно говоря, рассказ Бубнова глубоко тронул меня. Бытует расхожее мнение, что у людей такого общественного положения, выбившихся из грязи да в князи, нет принципов, искренних чувств, а движутся они, эти люди, с помощью холодных упругих пружинок — корысти, властолюбия, амбиции. Даже не верилось, что сидящий передо мной человек только что изложил историю своей души.