Золотая пыль

Мы вошли, и собравшиеся – одни сидели за столом, другие стояли вокруг него – приветствовали виконта почти как вожака. Некоторые лица были знакомы мне – вам не составит труда найти их в иллюстрированных историях Франции. Иные были известны вашему покорному слуге по образу мысли – здесь присутствовало немало популярных журналистов, людей наделенных передовыми взглядами и яростным пером. Не исключено, что их я знал даже лучше, чем месье де Клериси, который отбросил вдруг свою любезность и старческие охи, так досаждавшие моей дремлющей совести.

Хотя речей в ходе заседания он не произносил, но вел себя скорее как предводитель, чем простой слушатель. Виконт сюда не просто наблюдать приехал, подумалось мне. Патрон знал здесь всех и, переходя от группы к группе, перешептывался кое-кем из участников. Выступлений звучало больше, чем мне доводилось где-либо слышать, вот только внимали им немногие. Виконт представил меня некоторым из своих друзей.

– Мистер Говард – английский джентльмен, любезно согласившийся исполнять роль моего секретаря, – отрекомендовал он. – Мистер Говард слишком мудр, чтобы утруждать себя политикой.

Я поймал на себе несколько недоумевающих, как мне показалось, взглядов.

– Обманщик или болван? – спросил один заговорщик у другого, слишком положившись на вошедшую в пословицу тугоухость англичан.

Темой дня служило, естественно, падение правительства[64] – событие, вызывавшее много шума в те времена, как, впрочем, и во все прочие, – но слишком скучное, чтобы пересказывать подробности сегодняшнему читателю. Когда цепь событий разрывается, сторонний наблюдатель испытывает мало интереса к истории каждого отдельного звена. Но события декабря 1869 года как раз оказались важным звеном в цепи событий, предрешившим судьбу самой недолговечной и удивительной династии в мире.

Стоя среди этих политиков, я гадал, что думает обо всем происходящем самый крупный представитель всего этого племени, который затаился во дворце Тюильри. Я воображал Наполеона, этого серьезного человека с обостренным чувством юмора, сидящим, по своему обыкновению, склонив голову набок; крупное, спокойное лицо императора неподвижно и бледно, вокруг глаз темные круги – свидетельство болезни. Неужели игра проиграна? Самая великая игра, если не считать той, что так блестяще вел и так прискорбно проиграл в итоге его дядя. Бонапарты не были обычными людьми – и не простая кровь обагрила десять лет спустя африканский вельд, оставив наш мир без одного из величайших родов[65]

.

Я уяснил, что для людей, собравшихся в этой внутренней комнате, падение правительства не стало неожиданностью. Они образовывали, насколько я мог понять, нечто вроде управляющей структуры – комитета, собирающего мнения наиболее видных жителей крупнейших городов Франции, служащего средоточием новостей и общественной мысли. Заседания этого комитета организовывались без помпы и с безупречным вкусом.

То были не какие-нибудь авантюристы, но люди с деньгами и положением, которым было что терять и которые всеми силами старались этого не допустить. Они не горели патриотизмом, а на равенство и братство тут не было и намека. Скорее создавалось даже впечатление, что члены комитета, сознавая приближение непростых времен, почли за лучшее предпринять меры или развернуть ситуацию так, чтобы оберечь себя и свое имущество. И кто бы стал винить их за такую предусмотрительность? Патриоты, как убеждает меня опыт, люди с развитым понятием quid pro quo[66]: они служат своей стране из расчета, что страна в свою очередь хорошо послужит им самим.

Чтобы ни занимало собравшееся здесь общество в обычное время, всепоглощающая тема вечера все отодвинула на второй план.

– Момент близок, – провозгласил один из них, молодой человек с пришепетыванием и изрядным, как я позже выяснил, капиталом. – Пришло время каждому последовать моему примеру: я вывез из страны все. Но я и моя шпага остаемся во Франции.

Юнец не солгал – и он и его шпага так и лежат сейчас, бок о бок, во французской земле.

– Пусть все поступят точно так же, – прорычал какой-то старик, глаза которого сыпали исками из-под густых седых бровей.

– Все, кто осведомлен, – многозначительно добавил другой.

Вокруг этого разгорелась оживленная дискуссия, в ходе которой мелькали многие знакомые имена, в том числе и моего друга Джона Тернера. Я заметил, что при упоминании этой фамилии многие засмеялись.

– Э! – раздался общий возглас. – Лучше оставить Джона Тернера заниматься своими собственными делами. Il est fin celui-là[67].

Снова знакомое имя коснулось моего слуха, и встречено оно было стонами и презрительным хохотом. Речь шла о бароне Жиро. Как я понял, обсуждался вопрос о том, стоит ли предупреждать финансистов и богачей, не входящих в этот круг, о некоей опасности, известной лишь посвященным. Надо сказать, что состоятельные люди в те дни старались как можно скорее вывести деньги из страны, стараясь привлекать как можно меньше внимания.