Золотое солнце

— Слышишь, ты, как там тебя? — наконец прошептала я, и шепот мой был отчаяннее крика. — На что мне эта моя хваленая причастность, если даже ветер, брат мой названый, перестал меня слышать?!

Ответа, разумеется, не было. Я и не рассчитывала на ответ — просто не осталось сил держать все это в себе. Рухнула плотина, упали засовы, ворота слетели с петель... Я плакалась куда-то в пространство, Не подбирая слов:

— Что тебе надо, скажи! Скажи, я же умная, я пойму! Я все сделаю, как ты захочешь! Почему огонь зажигается и боль уходит из тела, а отвод глаз, вернейшее из верного, не работает? Почему? Почему ветер не слышит моего зова, ты, дарующий силу превыше детей Луны? На что мне эта сила, если я не властна подобрать к ней ключей?

Тишина. Хоть бы чайка над водой крикнула...

— Ну пожалуйста, прошу тебя! В бездну мою гордость, все равно была принцесса, да вся вышла. На колени встать не могу, уж прости — разбужу человека...

Тишина — но что-то неуловимо дрогнуло, я так и не поняла что. Может быть, всего-навсего Малабарка во сне?

— Или ветер завидует, что огню я пою, а с ним так, запросто? Так не умею я петь, фальшивлю, и сама слышу, как фальшивлю, и ничего с этим поделать не могу с самого детства! Если так хочешь, спою как умею, но уж не обессудь. Я же не голосом пою, а тем, что внутри меня... сердцем, наверное... — Не удержавшись, я громко всхлипнула. Голос срывался, огромного труда стоило собраться, чтобы слова не утонули в рыдании:

— Ветер — никого на свете он не заприметит на пути своем... Где те взрослые и дети — ветер не ответит, ветер ни при чем...[2]

Положение мое осложнялось еще и тем, что песни для ветра я не знала. Единственное, что пришло в голову, — мой собственный перевод имланской баллады, корявый уже в силу того, что имланский язык короче моего родного. Зато он неплохо ложился на один старинный рыбачий напев, где я, наоборот, знала мелодию, но не слова...

Что же ветер не поможет? Совесть не загложет, не придет во сне... Кто же ветер потревожит. Вознесет, низложит в светлой вышине?

Почудилось? Нет, тоненькая струйка воздуха, ласковее руки Малабарки, скользнула под моей рубашкой, мимолетно охлаждая разгоряченную спину. Слезы с новой силой хлынули из моих глаз, но неимоверным усилием я проглотила комок в горле.

Стоит умереть в покое, Веря — не построить храма на воде? Воет ветер в тон прибою, Что это такое? К счастью ли, к беде?

Неожиданно на последних словах мой голос окреп и обрел такую глубину, будто и вправду шел из самого сердца. Откуда-то из неведомой дали нахлынула вера, что получится! Озарение промелькнуло молнией, и, повторяя припев, я чуть-чуть изменила слова:

Воет ветер в тон прибою, Знаю, что такое — к счастью, не к беде!

Свежий порыв плеснул с полудня и захода, рванул промокшую от слез ткань, которой я прикрывала лицо, и она забилась у меня над плечом, как маленькое знамя. Новый порыв, еще сильнее, чуть не сорвал с головы тюрбан, затрепал мои широкие рукава...

Теперь голос мой лился широко и свободно. Я по-прежнему отчаянно врала мотив, но это уже ничего не значило — ветер бил мне в лицо, однако мой голос без труда летел навстречу ему:

Ближе! Может, ты обижен, Что я неподвижен, словно неживой? Вижу: чайка ниже, ниже,

Падает... Смотри же! Ветер надо мной!

Последние слова я, наверное, выкрикнула так громко и радостно, что Малабарка вскинулся как ужаленный:

— Что? Что такое?

— Ветер, Малабарка! — воскликнула я, смеясь от счастья. — Ветер, сам пришел, я его напела! Ставь парус — теперь это надолго! — Я и в самом деле ощущала, что надолго. Легкая, звенящая уверенность — может быть, это и есть причастность?

«Да», — неожиданно пришел безмолвный ответ.

Малабарка уже возился с парусом. А я раскинула руки, словно пытаясь обнять этот уверенный поток с полудня и захода, который осушил мои слезы и почти мгновенно смыл с тела всю усталость. Затем перескочила на нос лодки и, поскольку слова в песне кончились, просто завела голосом тот же напев, наслаждаясь свободным полетом звука.

Ветер ударил в парус, и лодка рванулась, как пришпоренная чистокровная кобылица. Малабарка опустился рядом со мной, чуть приобнимая одной рукой, и его счастливый смех вторил моему голосу. Та же ослепительная радость, что и во мне, била из него ключом. И пусть у него она была от того, что он снова в море, а у меня — от сознания своей силы, я отчего-то понимала, что его и моя радость в равной степени угодна тому, кто услышал песню из моего сердца.