Золотой скорпион

– Нет, уж позвольте! – справился с собой Жуков. – Теперь мне уже просто интересно знать, как мальчишка, который смеет меня обвинять, да-да обвинять, поведет себя, если очень скоро, например, сегодня же встретится со своей смертью? Если человек постоянно думает о конце своего бытия, то и страх смерти постепенно ослабевает, потому что становится знакомым. А в вашем случае, встреться вы с убийцей…

– Если я встречусь с убийцей, он тут же превратится в жертву.

– Вы возьмете на себя право лишить человека жизни? – удивился старик Мейер.

– Нет, я не собираюсь лишать жизни даже маньяка, но лишить его здоровья и свободы смогу, не задумываясь. Павел Федорович, наша дискуссия бессмысленна, если, конечно, убийца не вы и не я. Может, закончим?

– Действительно, давайте закончим! – взмолился Сомов. – К чему молодым людям задумываться о смерти? Пусть об этом думают те, кому осточертела жизнь. Лично я доволен своим существованием.

– А тревога смерти, между прочим, обратно пропорциональна удовлетворенности жизнью, – не унимался Жуков. – Смерть почему-то не кажется избавлением тем, кто страдает, кто несчастлив. Им отчего-то страстно хочется длить свое никчемное бытие. Конец не страшен только тем, кто реализовался и прожил достойно и плодотворно. Вам не кажется это удивительным?

– Не кажется, – устало вздохнула кандидат наук Люда Кашапова. – То, что стало совершенным и созрело, хочет умереть. Все, что незрело, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, полным радости и жажды того, что выше, чем жизнь.

– Надо же, какие мысли приходят вам в голову, – снисходительно протянул Жуков, повернувшись к молодой преподавательнице.

– Это не мне. Это Ницше приходили в голову такие мысли. Давайте уже поставим Тимуру оценку. Мы все пойдем по домам, а вы еще пообсуждаете, кто кого убил, а?

Жуков насупился, но промолчал. Нахалка Кашапова, племянница Зайцева, позволяет себе слишком много, но что поделаешь…

Сомов вытолкал Тимура за дверь аудитории.

– Павел Федорович, давайте поставим парню пятерку, – предложил он. – Авель Францевич, вы как считаете?

Восьмидесятилетний Мейер кивнул веско и с достоинством.

– Я – за. Парень так хорошо говорил, особенно о смерти. Даже меня обнадежила и воодушевила его позиция. О жизни я, пожалуй, все знаю, а о смерти сегодня узнал кое-что новое. Я бы поставил «отлично».

– Пять, – сказала Кашапова.

– Что ж, воля ваша, – Жуков поднялся из-за стола. – Я бы поставил Каримову «удовлетворительно».

– Сколько?! – изумился Сомов.

– Да-да, вы не ослышались, Юрий Иванович. Я бы поставил тройку. Но меня утомили все эти реверансы вокруг нерадивого студента Каримова. Пусть его дерзость и неумение рассуждать самостоятельно останутся на его совести. Я согласен и на четверку.

– Вот и замечательно, Четыре, пять, пять, пять. Большинством голосов «отлично».

Люда Кашапова, не дав Жукову опомниться, вписала оценки в протокол экзамена и в ведомость. Что толку было теперь пояснять, что согласен он был на общую четверку, а не только свою как члена комиссии. Скрепя сердце, Павел Федорович поставил в документах свою подпись.

Глава 21

Зной стоял страшный. Влажная духота висела, как горячий кисель, и с трудом текла в измученные легкие. Асфальт на дорожке плавился, в нем вязли каблуки, и Маша Рокотова пожалела, что не взяла редакционную машину, а пошла в университет прямо из дома. Сейчас всего-навсего десять, а что будет в полдень, когда придется возвращаться? Дорожка, наверное, и вовсе превратится в кипящий асфальтовый ручей.

Маша знала эти места с детства, еще с тех пор, когда здесь не было ни университета, ни огромных, теперь заброшенных и полуразвалившихся, корпусов несостоявшегося научного центра. Когда она была маленькой, они с отцом ездили сюда в молодой березнячок за вениками для бани и за грибами, а в сосновый бор по старой дороге – за земляникой и черникой.

Они приезжали на велосипедах очень рано и по узенькой стежке шли в сторону Волги. Брюки тут же намокали по колено от росы, травы цеплялись за ноги и спицы велосипедов, словно не хотели пускать пришельцев в сердце бора. В бору стоял зеленый, пронизанный солнцем сумрак, и как оглашенные пели птицы.

Черники было полным-полно, и Маша не торопилась наполнять алюминиевый бидончик, пересыпала туманные шарики черных ягод из ладони в ладонь, сдувала маленькие темные листочки и ела прямо из пригоршни долго, досыта, с наслаждением.

Иногда отец рассказывал о своем детстве. О том, как и он ребенком собирал здесь точно такие же ягоды, как рыбачил с приятелями на Волге и в протоках между торфяными карьерами ставил браконьерские кувшины. Как по волжскому берегу ходил на крахмалопаточный завод за картофельными очистками в голодные послевоенные годы. Он вырос в этих самых местах, так же, как его дед, и дед деда, он прирос здесь корнями, и невозможно было сдвинуть его с места, как невозможно пересадить столетний дуб.