Золотой век Испанской империи

Ланнуа лично отнял меч у короля Франциска, однако победа была по большей части делом рук Авалоса – одного из наиболее замечательных дворян-воителей своего века. В 1512 году, когда ему было всего лишь двадцать два года, он стал капитан-генералом испанской легкой кавалерии, и в тот же год был ранен и захвачен в плен французами под Равенной. Известно, что он обладал «крепким телосложением и ясными большими глазами, которые, хотя обычно были мягкими и кроткими… начинали метать молнии», когда он был возбужден{259}. В 1524 году он искусно прикрывал отступление испанцев под натиском французов и перед битвой при Павии отдал Франции тело доблестного капитана Байярда{260}. Связанный узами дальнего кровного родства с Кортесом, он унаследовал итальянский титул, но говорил только на испанском{261}

.

В 1509 году Авалос сыграл пышную свадьбу с очаровательной поэтессой Витторией Колонна (позднее она станет близким другом Микеланджело), которая прощала ему постоянное отсутствие и неверность. Он был настоящим человеком эпохи Возрождения, чья жизнь была полна необычайных подвигов, а представления о благородном пыле и жажда славы внушены запойным чтением рыцарских романов. Драматург Торрес Нахарро (весьма итализированный испанец) в 1517 году посвятил ему сборник своих пьес «Propaladia»{262}. Виттория Колонна писала для него стихи: «Qui fece il mio bel sole a noi ritorno / Di regie spoglie carco e ricche prede…»

[48]. Судя по последней главе «Государя» Макиавелли, многие итальянцы были согласны с его представлениями о патриотизме. Он страдал от ран, полученных им при Павии, и испытывал горечь из-за отсутствия признания со стороны императора. Однако Изабелла, герцогиня Миланская, писала ему: «Я желала бы стать мужчиной, синьор, хотя бы только для того, чтобы быть раненной в лицо, как вы, и поглядеть, пойдут ли мне эти раны настолько же, насколько они идут вам»{263}. Последние месяцы его жизни были запятнаны подозрением, что он заигрывает с идеями о возвращении Италии независимости, из-за происков одаренного патриота Джироламо Мороне{264}

. Авалос умер от полученных ран в декабре 1525 года.

Император оставался в Испании, и учитывая, что французский король был его пленником, могло показаться, что весь мир лежит у его ног. Его брат Фердинанд восторженно писал ему: «Ваше Величество ныне повелитель всего мира!»{265}. Снова эта соблазнительная мысль!

Впрочем, проблемы дальнейшей стратегии не потеряли своей серьезности. Что надлежит делать с Франциском? Как Карлу следует обращаться со своим союзником Генрихом VIII Английским, который, как он начинал теперь понимать, был помешан на самом себе? Гаттинара считал, что его императору пора заявить права на все свое бургундское наследство: «Бургундия, не больше и не меньше!». А возможно, ему стоит также потребовать себе Прованс у коннетабля Бурбонского. И несомненно, необходимо созвать Вселенский церковный собор – и его должен организовать император, поскольку папа Климент не способен ни на что, кроме оправданий в собственном бездействии.

Однако ничего подобного не произошло. Совет Кастилии разделился на два лагеря. Гаттинара хотел новых владений, стремился к решениям, враждебным для Франции, и большинство других фламандцев придерживались той же точки зрения. Ее поддерживал и герцог Альба. Однако Ланнуа и Авалос, герои последней войны, советовали заключить с Францией мирный договор, и к ним присоединился духовник императора Гарсия де Лоайса{266}

. Во время благодарственной мессы, отслуженной после победы при Павии, доминиканский священник произнес проповедь, призывая объединиться общим фронтом против неверных и проповедуя «всеобщее согласие»{267}. Философ-гуманист Вивес, живший в то время в Оксфорде, призывал к терпимости, ибо, по его выражению, это был замечательный шанс «сотворить доброе дело, заслужить себе награду перед лицом Господа и славу среди людей»{268}.

Нерешительность Карла после Павии объяснялась прежде всего неразберихой в имперской канцелярии, возглавляемой Гаттинарой, который, несмотря на острый интеллект и высокую компетентность его как чиновника, также постоянно видел везде направленные против него заговоры. Так, например, в июле 1525 года в Толедо, по свидетельству венецианского посла Гаспара Контарини, он в присутствии губернатора провинции Брес Лорана де Горрево, Генриха Нассауского и Адриана де Круа принялся жаловаться императору, что другие ущемляют его авторитет. Карл попросил Гаттинару изложить свои претензии письменно. Тот так и поступил, яростно обвиняя секретариат в коррупции, которая, судя по всему, охватывала не только незаменимого доселе Кобоса, но также и его собственного протеже Лалемана, начинавшего понемногу вытеснять самого Гаттинару{269}.