Золотой жук

Сновиденья о тебеГонят первый сладкий сон,Тише дует ветерок,В звездах блещет небосклон;Сновиденья о тебеПронизали тишину,Некий дух меня повлекК твоему, любовь, окну!Звуки трепетные спятНа немой струе ручья,Тают, болью рождены,Излиянья соловья,

Сник чампака аромат,Как замрут мечты во сне, —У тебя на лоне такСуждено угаснуть мне!Подними меня с травы!Все бледней я, все слабей!Подними, и обойми,И лобзаний дождь пролей.Томен, хладен я – увы!Сердца стук летит во тьму —К своему его прижми,Чтоб разбиться там ему.

Эти строки известны, быть может, весьма немногим, хотя автор их – такой большой поэт, как Шелли. Теплоту их чувства, при этом нежную и воздушную, оценит всякий, но глубже всех – лишь тот, кто сам восставал от сладостных грез о возлюбленной, дабы окунуться в волны ароматного воздуха летней южной ночи.

Одному из лучших стихотворений Уиллиса – на мой взгляд, лучшему из когда-либо им написанных – несомненно, именно этот изъян чрезмерной краткости помешал занять надлежащее место во мнении как критики, так и читателей.

Лег на Бродвей покров теней,Густела ночи мгла,И там тогда, знатна, горда,Красавица прошла.За ней одной незримых ройСтремился без числа.Дух чистоты ее чертыТоржественно облек,Дивились все ее красе,

Был облик девы строг:Все то, что бог ей даровал,Она хранила впрок.В ней чувства нет! За звон монетПренебрегать душой —Ее удел; но кто б хотелНазвать ее женой,Хоть благодать – себя продать,Свершив обряд святой?А вслед за ней, ее милей,Шла девушка, бледна, —

Нужду, позор с недавних порИзведала она,За пыл страстей остаток днейСтрадать обречена.Не снидет мгла с ее челаОтныне и вовек:Чему Христос, презрев донос,Слова прощенья рек,То день за днем в упорстве зломКарает человек!

В этом сочинении трудно узнать Уиллиса, написавшего так много незначительных «салонных» стихов. Строки не только насыщенны и возвышенны, но и полны энергии, и при этом напряженны от очевидной искренности чувства, которую мы тщетно искали бы во всех других сочинениях этого автора.

Пока эпическая мания, пока идея о том, что поэтические победы неразрывно связаны с многословием, постепенно угасает во мнении публики благодаря собственной своей нелепости, мы видим, что ее сменяет ересь слишком явно ложная, чтобы ее можно было долго выносить, но которая за краткий срок существования, можно сказать, причинила больше вреда нашей поэзии, нежели все остальные ее враги, вместе взятые. Я разумею ересь, именуемую «дидактизмом». Принято считать молча и вслух, прямо и косвенно, что конечная цель всякой поэзии – истина. Каждое стихотворение, как говорят, должно внедрять в читателя некую мораль, и по морали этой и должно судить о ценности данного произведения. Мы, американцы, особливо покровительствовали этой идее, а мы, бостонцы, развили ее вполне. Мы забрали себе в голову, что написать стихотворение просто ради самого стихотворения, да еще признаться в том, что наша цель такова, значит обнаружить решительное отсутствие в нас истинного поэтического величия и силы; но ведь дело-то в том, что, позволь мы себе заглянуть в глубь души, мы бы немедленно обнаружили, что нет и не может существовать на свете какого-либо произведения, более исполненного величия, более благородного и возвышенного, нежели это самое стихотворение, это стихотворение per se, это стихотворение, которое является стихотворением и ничем иным, это стихотворение, написанное ради самого стихотворения.