Золотые миры

Так шли дни за днями, то окрашенные радостью, то обыденными монотонными впечатлениями, наполненные всегда очередной заботой. В политической жизни Европы, в частности России, наступил длительный период дифференциации, в котором на долю таких, как Ирина, являлась возможность

Быть только зрителем безмолвным,Смотреть на мир, и наблюдать,Как море воздвигает волныИ волны, рушатся опять.

и т. д.

Оставалось «Быть странником, без жалоб и без стонов», и как-то «пережить» это время в ожидании лучшего будущего, когда можно будет развернуть свои потенциальные возможности. Но «пережить» оказалось невероятно трудно, и она грустно сознается в этом.

Не те слова, не те, что прежде,Когда в азарте молодомМы глупо верили надежде,

И думали: «переживем!»Что ж? Пережили? СвоевольемСломили трудные года?И что ж? В тупой, обидной болиТупое слово: «никогда».И с лихорадочным ознобомПриподнятая сгоряча,Рука, дрожащая от злобы,Бессильно падает с плеча.И в безалаберном шатаньеСудьба — уже в который раз! —За безрассудные желаньяТак зло высмеивает нас.

И все, что нам еще осталось,Все, чем душа еще жива, —Слова, обидные, как старость,Как жизнь, жестокие слова,О том, что не нашли мы рая,О том, что преданы в борьбе,О том, что стыдно умираемОт горькой жалости к себе.

Через две недели это настроение выражается в полном отчаянии:

Так или иначе, а жизнь ушла.Так или иначе, мы постарели.

Дневные, торопливые делаНас отвлекли от самой главной цели.А может быть, и не было ее?А может быть, — все миф и наважденье —Все это бессловесное круженье,Все это жалобное бытие?Так или иначе… В годах глухихМы сами стали сдержанней и строже.Уже нам стали не нужны стихи,Уже любить мы разучились тоже.И стала жизнь трагически-тиха.И только разум сетует порою,Что не было еще грешней греха,

Чем примиренье с горькою судьбою.

Последняя строфа — настоящая трагедия, которая полностью раскрыта в стихотворении «О России», где безысходным ужасом звучит признание:

Туда — никогда не поеду,А жить без нее не могу.

После этого оставалось только жить, вернее — доживать, ожидая своего конца, питаясь теми радостями, которые ей давало материнство и игра на ее поэтическом инструменте — ее стихи, в которых, не переставая, ставились неразрешимые вопросы:

Сами ли мы в нашей судьбе виноваты;Только прошли стороной…

Теперь я возвращаюсь к началу этого экскурса. Эти переживания Ирины, которые я проследил по ее стихам, были свойственны, конечно, не одной ей. Успех ее стихов на собраниях поэтов (особенно публичных), несмотря на подчас придирчивую их профессиональную критику, любовь читателей к ее стихам, отклики которой разными путями доходили до автора, говорили о том, что в какой-то степени стихи Ирины, неширокие по темам, но трогательные по лирике и до предела искренние, были близки и дороги многим русским «в рассеянии сущим», потому что были им созвучны в бытовом отношении, и отражали их чувства к родине. Разумеется, я не говорю, что Ирина была единственным поэтом в этом роде за рубежом, но что ее личная лирика является, в то же время, отражением чувств и переживаний целого поколения русской молодежи, и вообще многих русских людей этой эпохи на чужбине, в этом, я думаю, убедится всякий читатель ее стихов в этой книге.

В конце концов, это не только мое личное мнение, эту черту отметили многие критики, и эпитет «поэт изгнания» как будто довольно прочно устанавливается за Ириной в работах литературоведов, писавших и пишущих о русских эмигрантских поэтах…